— Разве вам так рано наскучила жизнь?

— Наскучила было; я сделался ипохондриком[334]. Но… вы говорили, что поручили бы мне свой холоденский флот. Я почёл бы за счастье быть хоть рулевым на том корабле, на котором вы сами поплывёте. О! тогда не боялся бы ни бурь, ни подводных скал.

— Благодарю вас. Но как вы скоры!.. Я не успела ещё заслужить такой горячей преданности. Мы видимся только в третий раз.

— А путешествие по водам? Оно стоит годов знакомства. Не вам ли обязан…

— Это сделал Бог.

— Но вы были орудием Его.

— Благодарю за это Бога и буду вечно в молитвах своих благодарить.

— Поэтому вы будете помнить и спасённого вами.

— Уж конечно.

— Забудете.

— Никогда.

Это слово было так энергически сказано, как будто бы Катя давала священный обет в роковую минуту жизни. Кажется, более с обеих сторон нельзя было сказать: так скоро увлеклись они чувством, которое старались оправдывать  предопределением судьбы.

В одно из первых затем посещений Волгина Катя, заметив, что сосед был очень грустен, сказала ему:

— Знаете ли, я желала бы видеть в своём штате людей весёлых, счастливых. А вы… (Катя не докончила.)

— Говорите.

— Я только что со школьной скамейки и потому скажу вам с простодушием институтки и участием доброй соседки: на лице вашем вижу часто грусть, которая как будто вас преследует. Вот теперь… признайтесь.

— Следы меланхолического характера… Ещё прибавлю — и я буду с вами откровенен, как преданный вам человек — может быть, оттого что я в жизни своей не знал счастья, именно сердечного, душевного счастья. Лучше скажу, я был очень, очень несчастлив. Но как же вы… заметили?

— Видно, у женщин есть для этого особенный инстинкт. Как, отчего, я вам теперь не растолкую. Когда-нибудь после… с летами, с опытами, хотела я сказать… я до этого дойду.

— А ваш инстинкт отгадает ли, что у меня теперь на сердце, кроме печальных мыслей о прошедшем?

— Теперь?.. Нет, моя премудрость отказывается от этой разгадки.

— Жаль, вы прочли бы в этом сердце надежды на лучшие дни. Может быть, безрассудные надежды! Но всё-таки они обольстительны. Не знаю, что сталось бы со мною без них.

Подошёл к собеседникам Александр Иваныч, который до этого обрезывал сухие сучья на деревьях, и разговор сделался общим.

С этого времени Волгин и Катя видались чаще. Видеться, говорить друг с другом сделалось для них потребностью жизни. Уж и отец её полюбил своего доброго, умного соседа, который умел так хорошо рассказывать о морских сражениях под начальством Чесменского и Ушакова[335], о Греции, родине предков Горлицыной, где природа так хороша, женщины так похожи на портрет, висевший в спальне Кати. Случалось, Волгин не придёт день, другой, и шлют к нему посла: приказали-де сказать, соскучились по вас соседи. А иной раз Катя прибавит: адмирал велит своему капитану немедленно явиться к нему по делам службы. Иной раз Горлицын увидит, что сосед сидит пригорюнясь у своего окна, и махнёт ему рукой, а дочка из-за него покажет своё хорошенькое личико: этого было довольно, чтобы сосед сейчас явился. Ужение подле мельницы, прогулки по реке и в роще, путешествия на богомолье в ближайшие монастыри[336], по обетам, которые каждый держал про себя, — всегда с отцом, иногда с семействами предводителя и Пшеницыных, с которыми приезжий успел познакомиться, — сблизили ещё более Катю и Волгина. Вместе наслаждались красотами природы, веселились одними удовольствиями, вместе в храме молились и, может быть, об одном и том же. Улицы как будто между ними не существовало: казалось, они жили и засыпали под одною кровлей. Хотя между ними не было произнесено слово любви, оно было уж неоднократно высказано в их глазах, в движениях, в прерванной речи, даже в пожатии руки. Катя любила первою и последнею своею любовью; порывы её страстной души были сдерживаемы только чувством стыдливости и приличия и правилами, данными ей в институте. Не укрылись от отца взаимные чувства дочери и Волгина; партия для неё была блестящая, какой и во сне ему не снилось. Сначала смотрел Горлицын на любовь их с удовольствием, потом она стала пугать его.

Прошло три месяца с того времени, как Волгин жил в Холодне и между тем не делал предложения. Дело его по вводу во владение имением было кончено; однако ж он не выезжал из города. Раз как-то дал он Горлицыну понять тёмными, таинственными намёками, что у него есть какие-то обстоятельства, которые ещё мешают ему яснее открыться… Что бы это такое было? Отец ломал себе голову над догадками, сердце дочери разрывалось от неизвестности. Родителей у Волгина нет; следственно, он волен располагать своею судьбою. Горлицын подумал, нет ли у него тайной связи, которую он желает разорвать, может быть, детей, которых обязан обеспечить. Эта мысль очень тревожила старика, слыхавшего нередко, как человеку, особенно честному и благородному, трудно бывает выпутаться из подобных связей, в которые люди вступают часто без участия сердечного. Ещё более встревожился Горлицын, когда стали доходить до него слухи, что в городе кумушки, завистницы и сплетницы, начали чесать язычок насчёт короткого знакомства соседа и соседки. Бог знает, чего тут не прибрали[337]! Все эти обстоятельства заставили Александра Иваныча держать себя с соседом в отношениях более размеренных. Волгин уже не был приглашаем так дружески; Катю не оставляли с ним одну и даже заметили ей, чтобы она была осторожнее. Катя любила сильно, но вынуждена была признать основательность этих замечаний и с глубокою грустью, с тайными слезами исполнила волю отца.

Волгин не мог не заметить этой перемены. Он разрывался от досады, проклинал свою судьбу и — молчал. Зато погрузился в какую-то ожесточённую деловую переписку, точно заразился страстью майорской дочери Чечёткиной. Знали, что он никому не поручал тайн этой переписки и сам занимался ею; знали, что он не отдавал своих писем и посылок на местную почту, а посылал её с доверенным человеком в другой ближайший городок и оттуда получал всю корреспонденцию. Таинственность эта возбудила в Холодне ещё более толков насчёт его и нанесла новое огорчение Горлицыну, который с каждым днём видел, что Катя его делается всё грустнее и грустнее. Осень обнажила её садик, успехи ученика её Вани не утешали её более, всё кругом её приняло мрачный вид.

Что ж могло останавливать влюблённого Волгина просить руки той, в чувствах которой он сам был уверен? Вот что:

Всё, что о несчастной жизни Волгина сказали его люди старому слуге Горлицына, было справедливо. Об одном они только умолчали, что сумасшедшая жена ещё была — жива.

Лет за десять, с небольшим, до происшествия на описанной нами переправе через Москву-реку, в одном из подмосковных губернских городов[338], именно на святках, появился блестящий метеор. Это был морской офицер Волгин. Двадцати трёх лет, свободный обладатель богатого имения, оставленного ему отцом и матерью, привлекательной наружности, умён, ловок, он в несколько дней сосредоточил на себе всё внимание избранного городского общества. Ныне прозвали бы его львом. В то время почли бы такое прозвание слишком низким[339]; мода, а за нею художники, писатели и весь хотя несколько образованный люд, лезли, во что бы ни стало, на высоты недосягаемые. Зато сами обитатели Олимпа, по велению этой моды, сходили на землю, даже в губернские города России, куда только проникал свет из очагов столиц, роднились с простыми смертными и давали им свои имена и качества. И потому богини-девицы губернского города N с душевным замиранием ждали, не поднесёт ли счастливейшей из них Парис-Волгин золотого яблока[340]; не одна неутешная Калипсо молила небеса о сердцекрушении юного мореходца у берегов её очаровательных владений[341]. Не одна маменька, скажу низким слогом, старалась, как можно лучше, скрасить свой живой товар, чтобы сбыть его в такие дорогие руки. У всех них был один напев мужьям, чтобы употребили все возможные и невозможные средства привлечь в свой дом такого завидного женишка для их единственной дщери или одной из бесчисленных дочек. Во что бы ни стало подай Волгина! За удовольствие иметь его у себя на обеде, вечере, фантах[342] и других святочных увеселениях тогдашнего времени спорили, как ныне спорят за честь и удовольствие иметь у себя в доме севастопольских героев[343].