Оба двоюродных брата были хорошо сложены физически, прекрасно ездили верхом, делали успехи в пауках, имели среди сверстников много друзей, в частности Петра Муханова, Алексея Тучкова, Александра Корниловича и других будущих декабристов. Когда юноши уже заканчивали училище, там начали преподавать члены первого тайного общества в России — Союза спасения: штабс-капитан Михаил Муравьев, второй сын Николая Николаевича, и поручик Петр Колошин, которые через своих воспитанников быстро сдружились с семьями Тютчевых и Шереметевых.

В феврале 1818 года Колошин, например, пишет о своем времяпрепровождении на Кавказе второму из братьев Муравьевых — Николаю (впоследствии известному генералу Н. Н. Муравьеву-Карскому): «Я теперь преподаю полевую фортификацию и всеобщую историю, чем я и занят каждое утро. Вечера сижу дома, или у Миши, или у Александра (оба брата Муравьевы), или у сестры, или, наконец, у Надежды Николаевны Шереметевой, отличнейшей женщины, у которой воспитывается твоя сестра.

Еще во время учебы сына, бывая у него в училище, Надежда Николаевна познакомилась с единственной дочерью Н. Н. Муравьева Софьей, рано оставшейся без матери. Девушка сразу привязалась к доброй женщине, в Надежда Николаевна предложила ей пожить у нее, быть подругой ее дочерям. Так Софья Муравьева на некоторое время переехала в Армянский переулок. Естественно, что проведать ее приезжали отец и братья Александр и Михаил. К последнему Шереметева с некоторого времени стала проявлять особенный интерес.

Надо сказать, что в желании выдать своих дочерей замуж «Надежда Николаевна была настолько своеобразна, что прежде всего сама пленялась своими будущими зятьями, их умом и привлекательностью и намечала их себе в зятья, нисколько не нуждаясь в согласии дочерей». Потому-то, думается, она еще прежде своей старшей дочери Пелагеи выбрала ей в мужья Михаила Муравьева, а потом уже молодые полюбились друг другу, и 26 августа 1818 года состоялась их свадьба.

В стремления сделать по-своему Надежда Николаевна чуть было не поломала жизнь своей младшей дочери Анастасии. Пятнадцатилетняя Анастасия была в то время подлинным баловнем семьи, «порывистая, неровная, красивая, но красоты беспокойной, остроумная, насмешливая, полная противоречий, всегда любящая кружить головы, наслаждаясь успехом я нередко смеясь над своими жертвами.-». Надо ли говорить, скольким юным колонновожатым она всерьез нравилась. Но мать, вопреки желанию дочери, уже наметила ей в мужья Ивана Григорьевича Бурцова, участника Отечественной войны 1812 года, бывшего много старше своей предполагаемой невесты. С Бурдовым, своим приятелем по тайным обществам, Шереметеву, по-видимому, познакомили братья Муравьевы и Колошин.

Но ни Шереметева, пи Бурцов, договорившись между собой о свадьбе, не спросили согласия на брак у Анастасии, считая ее еще слишком молодой, чтобы иметь свои суждения. Но за сестру вступился брат Алексей, который заявил, что без согласия Анастасии ни о каком замужестве не может быть и речи.

Умный человек, Бурцов и сам вскоре понял, как недостоин сговор с матерью о свадьбе без согласия девушки. «...Я мечтал только о женитьбе не страстной, но рассудительной,— писал он Н. Н. Муравьеву в феврале 1822 года.— Тебе известно, что я имел в виду дочь Надежды Николаевны... Мать обрадовалась и уже определила время супружества — конец 1822 года». Иван Григорьевич, честный, мужественный человек, поняв, что «выбор самой особы и ее свободная воля нисколько не участвовали в столь важном деле — от коего целая жизнь ее зависела», отказался от своей мечты.

А Анастасии в это время понравился другой частый гость их дома, отставной капитан Иван Дмитриевич Якушкин, один из выдающихся вождей декабристского движения У него было очень выразительное лицо, па котором выделялся острый, с горбинкой нос; много доброты было в томных, быстрых глазах. И когда застенчиво умолкавший и присутствии Анастасии Якушкин сделал, наконец, ой предложение, она не раздумывала.

Трудно, конечно, сказать, знала ли Надежда николаевна хоть что-то о той роли, какую Якушкин играл в подготовке цареубийства, а потом в подготовке восстания. Но о том, что ее будущий зять еще в 1820 году делал попытку освобождения собственных крестьян без земля, наверное, знала. Об этом кто со злобой, а кто с восхищением поговаривал в московских гостиных. Может быть, она знала о нем и о его воззрениях несколько больше, но все-таки с чистым сердцем дала согласие на брак своей дочери.

Свадьба состоялась в конце 1822 года. На помолвке двоюродной сестры Тютчев был, познакомился ближе с женихом, а вот на свадьбе быть не удалось — к тому времени он уже отправится в Мюнхен.

Тесные дружеский отношения, поддерживавшиеся потом на протяжении всей жизни, сложились у Тютчева со студентом словесного отделения Михаилом Петровичем Погодиным, который был тремя годами старше поэта и на год раньше поступил в университет. Разночинец, сын управляющего имением графа Н. П. Салтыкова, Погодин все годы учебы вынужден был давать частные уроки детям в богатых дворянских семьях, чем практически и жил. Не исключено, что к помощи Погодина, более прилежного в учобе, прибегал и Тютчев, особенно когда дело касалось приближающихся экзаменов, а нужных конспектов под руками но оказывалось.

Пунктуальный Погодин с начала 1820-х годов вел подробный дневник, сохранивший для нас немало сведений и о юности его друга-поэта, Кроме того, имевший задатки историка и архивиста, Погодин сохранил у себя маленькие записочки приятеля и даже оставил нам прекрасный литературный портрет-воспоминание об одной из первых встреч с ним: «Молоденький мальчик с румянцем во всю щеку, в зелененьком сюртучке, лежит он, облокотись па диване и читает книгу. Что это у вас? — Виландов Агатодемон.— Или вот он на лекции и университете, сидит за моею спиною на второй лавке н, по слушая Каченовского, строчит на него эпиграммы... Вот я пишу ему ответы на экзамен к Черепанову из истории Шренка о Семирамиде и Навуходоносоре, ому, который скоро будет думать уже о Каннинге и Меттсриихе...»

По если, как свидетельствовал Погодин, Тютчев по отдельным предметам учился действительно не совсем прилежно, то русская словесность, а особенно поэзия были его коньком. Здесь он делал немалые успехи. За эти успехи, видимо, по рекомендации того же Мерзлякова, ому было поручено, как уже говорилось выше, написать оду к торжественному университетскому акту по случаю окончания очередного учебного года в июле 1820 года. Большое одическое стихотворение Тютчева «Урания», в котором было немало подражательного, особенно стихам своего любимого профессора, было с успехом читано в актовом зале университета 6 июля и заслужило большую похвалу начальства.

Погодин, практически лишенный родительского тепла, любил бывать у своего приятеля в Армянском переулке. Ему нравилась его семья, уклад ее, благочинный, неторопливый. Однажды, прийдя и не застав приятеля дома, Погодин отправился за ним в приходскую церковь Николы Чудотворца в Столпах, куда тот пошел вместе с родителями. Свяценник как раз произносил проповедь, в которой, между прочим, сказал, «что Вольтер, Деламбер и Дидро равны дьявольскому числу, упоминаемому в Апокалипсисе...» «Смеялись над этим с Тютчевым»,— добавит потом Погодин в дневнике.

Хорошая родительская библиотека в доме была прекрасным подспорьем жадным до чтения друзьям. Прочитанные книги неизменно становились потом предметом обсуждения.

«Ходил в деревню к Ф. И. Тютчеву,— записывает Погодин в августе 1820 года о своем посещении друга, обычно проводящего летние месяцы в подмосковном родительском именин Троицкое в Теплых Станах,— разговаривал с ним о немецкой, русской, французской литературе... Об авторах, писавших об этом; о Виланде, Лессинге, Шиллере, Аддисоне, Паскале, Руссо... Еще разговаривал о бедности нашей в писателях. Что у нас есть? Какие книги имеем мы от наших богословов, философов, математиков, физиков, химиков, медиков? О препятствиях у нас к просвещению».