По истечении трех лет, летом 1825 года, Николай Афанасьевич вернулся с Федором Ивановичем в его первый отпуск в Москву и с тех пор дальнейшая судьба Хлопова оставалась неизвестной. Аксаков, например, в биографии Тютчева писал о нем: «Николай Афанасьевич оставался в Мюнхене до самой женитьбы Федора Ивановича в 1826 году, а потом возвратился к Ивану Николаевичу, в доме которого, через несколько лет, и умер». То же примерно полвека спустя писал о Хлопове и внук поэта Н. И. Тютчев. А вот правнук К. В. Пигарев в своей монографии «Жизнь и творчество Тютчева» уточнил, что Николай Афанасьевич уже вторично в Мюнхен не уезжал.

К сожалению, не сохранились и письма, которые верный слуга писал из Баварии матери поэта. Но тем не менее он оставил нам несколько интересных сведений об очень памятных для Федора Тютчева днях. И сделал это, надо сказать, довольно оригинальным способом.

Оставшись в Москве после вторичного отъезда Федора Ивановича за границу, он заказал икону, на лицевой стороне которой памятные для его питомца даты изображались в виде святых, а потом на обороте старый слуга еще уточнил их собственной рукой.

В центре иконы было изображение богоматери «Взыскание погибших». ежегодно отмечаемое 5 февраля, а на обороте ей соответствовала надпись: «В сей день мы с Федором Ивановичем 1822 года приехали в Петербург, где он вступил в службу».

По четырем углам были изображены святые, дни почитания которых были связаны с такими памятными для Тютчева днями: 11 июня 1822 года — день отъезда в Баварию и приезд в отпуск три года спустя. Во втором и третьем углах иконы одна за другой шли интригующие надписи: «Генваря. 19, 1825 г. Федор Иванович должен помнить, что случилось в Минхене от его нескромности и какая грозила опасность». И «20 генваря (т. е. на другой же день.— Авт.) все кончилось благополучно».

Эти надписи, безусловно, были связаны с большим увлечением Федора Тютчева юной Амалией Лерхенфельд и даже, по семейным преданиям, предстоящей из-за нее дуэли. Но, как видно из записей Хлопова, ко всеобщей радости «все кончилось благополучно».

И, наконец, надпись в четвертом углу: «В сей день, в бытность нашу в Варшаве (во время проезда в первый отпуск в Россию.— Авт.) произведен Федор Иванович в камер-юнкеры». Тютчев получил это придворное звание (соответствующее по гражданской табели о рангах чину статского советника и дающее право называться «ваше высокородие») 31 мая 1825 года. Шел ему тогда всего двадцать второй год.

Интересно, что тремя годами раньше, будучи примерно в том же возрасте, звание камер-юнкера получил «второй лицеист», князь Александр Михайлович Горчаков. И тогда министр иностранных дел Нессельроде подумал, прежде чем подписать представление на Горчакова: «Молодой человек уже метит на мое место». А Горчаков действительно «метил» и действительно стал канцлером, а вот Тютчев? Ему претила всякая мысль о долгой, усердной службе, нудном подъеме вверх по служебной лестнице. Вот откуда его столь долгое сидение в секретарях миссии.

Посередине иконы была последняя, во многом проливающая свет на «разгадку» судьбы Хлопова надпись: «В память моей искренней любви и усердия моему другу Федору Ивановичу Тютчеву. Сей образ по смерти моей принадлежит ему. Подписано 1826 года марта 5-го. Николай Хлопов».

5 марта 1826 года — день свадьбы Тютчева и вдовы Элеоноры Петерсон, урожденной графини Ботмер. Будь Хлопов в это время в Мюнхене, он, конечно, и подарил бы эту икону Тютчеву в столь памятный для того день. Но Хлопова там уже не было. Аксаков об этом не знал и, видимо, основываясь на дате «5 марта 1826 года», считал, что Хлопов уехал во второй раз в Мюнхен с Тютчевым. По-впдимому, не знал биограф поэта и о дате свадьбы. А вот К. В. Пигарев знал, оттого и указал эту дату в своей монографии.

Но тогда, если Хлопов в Мюнхен не уезжал, то 5 марта он не мог знать о женитьбе Федора Ивановича, ибо о дне свадьбы вряд ли знали и родители поэта. Свадьба состоялась поспешно, ведь Тютчев только два месяца, как вернулся из отпуска, а до этого он был безумно влюблен в юную Амалию и о женитьбе на другой женщине у него вроде бы и мыслей не было. Кроме того, избранница поэта была лютеранкой, а он православного вероисповедания, возникали трудности не только с получением родительского благословения, но и церковного разрешения. Вот и вынуждены были молодые на первых порах скрывать свой брак.

Поэтому, вероятно, надо считать дату 5 марта случайным совпадением, скорее всего это время изготовления иконы. Но вот фраза: «Сей образ по смерти моей принадлежит ему...» заставляет задуматься. Что это за слова о смерти, ведь о дряхлости Николая Афанасьевича вроде бы говорить было еще рановато. Возраст его был определен мною по найденным в архивах записям в исповедных ведомостях той же церкви Николая Чудотворца в Столпах. Ко времени подписи на иконе ему было около 56 лет (следовательно, он был примерно двумя годами моложе отца поэта, т. е. около 1770 года рождения).

Оказывается, Хлопов к тому времени был тяжело болен. Об этом знали родители Федора Ивановича, поэтому и не послали вновь преданного слугу в Баварию. Знал о своей неизлечимой болезни, все более подтачивающей его силы, и Николай Афанасьевич. Поэтому и поторопился заказать образ для подарка сразу же после отъезда своего воспитанника. Вот откуда все даты на иконе, которые уже не мог удерживать в памяти преданный слуга, боявшийся, что с его смертью они забудутся. Чувствуя свою близкую кончину, и написал он конкретно: «по смерти моей...»

С каждым днем больному становилось все хуже. Сырая весна не способствовала улучшению состояния его здоровья. И вот 16 мая 1826 года он попросил привести к нему священника, долго исповедовался ему и вскоре умер. «В доме г. надворного советника Ивана Николаевича Тютчева умре вольноотпущенный дворовый человек Николай Афанасьев, 56 лет, от расслабления желудка. Исповедан и приобщен приходским священником при дьячке. Тело похоронено на Калитническом кладбище (Калитниковском.— Авт.) 18 мая».

Места захоронения его теперь уже не существует. Но память о Николае Афанасьевиче Хлопове, друге, первом свидетеле детских и юношеских лет жизни поэта, бережно сохраняется в Музее-усадьбе Мураново имени Ф. И. Тютчева вместе с иконой, завещанной старым слугой.

С годами либеральными идеями, видимо, проникались и родители поэта. Части своих дворовых людей они во второй половине 1820-х годов дали вольную. Одними из первых среди них были члены семьи Кругликовых. Тютчевы даже нашли возможность прилично выдать замуж Катюшу Кругликову (помните, первую любовь поэта). В феврале 1829 года состоялась свадьба ее со служащим университетского пансиона, чиновником 9-го класса А. А. Буниным. На бракосочетании поручителями были уже отставной капитан А. В. Шереметев, служащий коллегии иностранных дед Григорий Михайлович Толстой (двоюродный дед поэта по матери), И. Н. Тютчев, который, видимо, и снабдил невесту приданым.

Интересен и такой факт. В самом начале 1830-х годов в Армянском переулке, во владении № 4, у купца Михаила Фролова снял квартиру для своей молодой семьи — для жены Терезы Андреевны и дочери Лидии магистр Московского университета Семен Егорович Ранч.

Стареющим родителям Тютчевым после длительной отлучки сыновей по службе большой особняк становился в тягость. Они уже присмотрели себе дом поменьше, в том же Армянском переулке под № 1, который н приобрели в ноябре 1831 года на имя Екатерины Львовны за 32 тысячи рублей и прожили в нем с большими перерывами до 1840 года.

Свой же дом, вскоре после прошедшей по Москве холеры, которую Тютчевы пережидали в Петербурге (где встречались с приезжавшим в отпуск сыном Федором), Екатерина Львовна продала 7 апреля 1831 года Московскому попечительству о бедных духовного звания за 81 тысячу рублей. Финансировал эта попечительство богатый московский меценат Дмитрий Петрович Горихвостов. И предшествовала этому, по преданию, следующая история.