Составление «Урании» продолжалось весь сентябрь и октябрь, до тех пор, пока назначенный ее цензором профессор Мерзляков, сделав составителю несколько небольших замечаний, подписал, наконец, 26 ноября 1825 года рукопись в набор. Все опасения, в том числе и плохое предзнаменование, связанное с появившейся над Москвой кометой, остались позади. «Все москвитяне,— записывал в дневнике Погодин,— смотрели на нее и думали: не переменится ли что в царе, но в Москве все было тихо».

О дальнейших событиях, касающихся также и последних дней пребывания Тютчева в Москве, находим немного в воспоминаниях того же Завалишина, рассказывающего о своих переговорах с московским влиятельным дядей: «Я всякий раз бывал у Остермана, хоть и не надолго; но раз поздно уже вечером он прислал верхового с запиской, чтобы на другой день я приехал к нему поутру пораньше. Вот матушка твоя,— сказал он, как только я вошел к нему,— пишет ко мне и бранит меня, будто и тебя держу в Москве. Ты знаешь, как я люблю тебя, но что ж в самом деле ты не едешь, когда там (в Казани.— Авт.) тебя так ждут?»

На это Завалишин отвечал, что ему, может быть, придется вернуться в Петербург. Дядя посмотрел на него с сомнением и спросил: «А позвольте спросить, зачем бы это?» Племянник сослался на служебные обязанности. Остерман-Толстой в ответ хитро улыбнулся: «Ну, все это хорошо,— продолжил он,—только вот что я тебе скажу: в Петербург я отпущу одного Федора, он не опасен; да и тому, впрочем, велел я скорее убираться к своему месту в Мюнхен...»

И предположить не мог старый, опытный генерал, герой Отечественной войны 1812 года тех событий, которые произойдут через несколько дней в Петербурге на Сенатской площади, а то бы не отпустил туда ж Федора. Тютчев, а за ним и Погодин, тоже не предполагая о надвигающихся событиях, разными путями стали собираться в столицу. Опять для поэта наступили тяжелые дни расставания с родителями и с родным домом. Он еще не представляет себе, что расстается с ним навсегда

Приятели встретились уже в Петербурге 22 декабря, и Погодин, слушая рассказы ранее приехавшего Тютчева о происшедших и столице волнениях, нервно теребил в руках отпечатанные сигнальные экземпляры альманаха «Урания», боясь, как бы и его не привлекли за напечатанную там свою повесть «Нищий».

Вскоре поэт, выпросив у Михаила Петровича на дорогу один экземпляр альманаха, с упоением читал его, в который раз трясясь на ухабах дороги в большом почтовом мальпосте, увозившем его вновь на долгие пять лет в баварскую столицу.

А насчет своего альманаха Погодин беспокоился зря. В самом начале января 1826 года «Урания» — карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности, отпечатанная в Москве, в известной типографии С. Селивановского, увидела, наконец, свет.

А вот как развивались события в Москве и, в частности. в доме в Армянском переулке накануне и после отъезда оттуда Тютчева. 8 декабря семья Якушкиных приезжает из деревни к Надежде Николаевне, которая продолжает жить в доме брата. Якушины, уже зная про смерть Александра I в Таганроге и предчувствуя приближающиеся события, начинает искать прежние связи по тайному обществу. Кроме Алексея Шереметева и старого приятеля, отставного генерала Михаила Александровича Фонвизина, недавно поселившегося в Москве у родственников полковника Митькова, тоже собиравшегося в отставку, он встречает и некоторых других надежных знакомых и призывает их к активным действиям.

Уместным будет привести здесь такой интересный факт. Якушкин, при всей своей привязанности к семьям Шереметевых и Тютчевых, не особенно жаловал уклад их размеренной жизни и поэтому не любил подолгу бывать в доме в Армянском переулке. Этот факт он много лет спустя объяснял в своих «Записках» так: «Когда я жил в Москве, теща моя Н. Н. Шереметева требовала от меня, чтобы я каждое воскресение обедал у ее брата И. Н. Тютчева, отца Ф. И. Тютчева... За этими обедами я проводил самые скучные минуты моей жизни, но отказаться от них было невозможно, это было бы ужастное огорчении для И. Н. Шереметевой. Когда в воскресение солдат приносил мне крепостных щей (речь идет о днях заключения Ивана Дмитриевича в Петропавловской крепости,— Авт.), я всегда с удовольствием вспоминал, что не пойду обедать к Тютчевым». О состоянии узников-декабристов, находившихся в заключении, хорошо известно из их же воспоминаний, поэтому можно понять и шутку острого на язык Якушкина,

И то же время Иван Дмитриевич чрезвычайно ценил деловитость и честность отца поэта, Ивана Николаевича. С ним ему довелось иметь дело еще в 1820—1821 годах, когда в центральной России был сильный голод и правительство не предпринимало никаких действий, чтобы помочь голодающим. Тогда эту помощь организовали члены тайных обществ и и ним примкнули многие честные люди. Шереметева, например, передала зятю собранные ею пожертвования в размере 15 тысяч рублей. Среди жертвователей оказался и И. И, Тютчев. «В ото время таких людей, как Левашевы и Тютчев, действующих в смысле Тайного общества и сами того не подозревая, было много а России»,— вспоминал Якушкин. Через Левашовых, своих родственников, кстати, Якушкин близко сошелся и дружбе с Чаадаевым и, по преданиям, однажды приводил его я дом Тютчевых.

Случаи помощи голодающему народу, видимо, вскоре стали известны Александру I, который с опасением говорил канязю Н. М. Волконскому: «Эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении, к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году, во время неурожая в Смоленской губернии, они кормили целые уезды».

И вот теперь эти люди собирались выступить против самого царя с оружием в руках. О событиях на Сенатской площади первым поздно ночью 15 декабря узнал Алексей Шереметев из письма И. И. Пущина. Он тут же сообщил об этом Якушкину, и оба отправились на Рождественский бульвар, где в собственном доме жили братья Фонвизины, От них поехали к Митькову, послав вестовых к остальным руководителям московской управы Северного общества.

Уже лэлеко за полночь начали разрабатывать план. Как адъютанту командира 5-го армейского корпуса, штабс-капитану Шереметеву предполагалось от имени своего начальника передать приказ войскам, расположенным в окрестностях Москвы, немедленно выступить в город. По ходу движения колонн офицерам, членам тайных обществ, в том числе полковнику Михаилу Михайловичу Нарышкину и другим, рекомендовалось готовить солдатские массы к восстанию так, чтобы ко времени прибытия в Москву они были бы готовы присоединиться к восставшим.

Планы были большие, но по мере их обсуждения стали все больше склоняться к мысли, что тем немногим, что собрались сейчас, будет просто немыслимо осуществить задуманное. Революционный подъем сменился рассудочным скепсисом. Лишь Якушкин еще пытался взывать к патриотическим чувствам собравшихся, их клятвам послужить для дела народа. Но так ни до чего и не договорившись, они под самое утро разошлись. А уже с 16 декабря в Москве начали присягать новому императору. Вскоре начались и первые аресты.

Новый год в доме Тютчевых встречали только с близкой родней — не до гостей было. О событиях на Сенатской площади знали уже во всех подробностях и теперь не знали только, как развернутся события дальше, кто из знакомых или родственников будет арестован следующим.

И хотя арестом ждали, неожиданным стал приезд _на широкий двор усадьбы черной полицейской кареты и в ней жандармского офицера. Случилось это утром 9 января 1826 года. «Где я могу видеть отставного господина капитана Якушкина?» — обратился офицер к открывшему ему дверь слуге. «Пожалте-с наверх»,— засуетился слуга, показывая рукой на лестницу. Иван Дмитриевич стоял посреди комнаты, держа на руках сына. Он уже понял, что это за ним, мертвенная бледность медленно заливала лицо. Быстро пробежав глазами врученную ему бумагу, он сухо кивнул офицеру: «Я готов!» — попросив лишь пять минут на сборы.

Надежда Николаевна с расширенными от ужаса глазами подхватила залившуюся слезами дочь и повела ее в соседнюю комнату. Иван Дмитриевич собрался скоро, обнял всех по очереди, быстро сбежал вниз по лестнице и сел в карету. Рядом с ним поместился жандарм, двери захлопнулись, лошади рванули... и все было кончено.