Ну, с моим-то доходом в две сотни с лишним такое проживание можно себе позволить. Важно киваю:

— А далеко от лавки?

— Да на соседней улице! Дом купца Корнелия знаешь?

Еще бы я не знал этот дом! Там же Марта. С которой у меня…

— Да, доводилось бывать.

— Ну вот по той же стороне улицы в направлении мясниковской слободы третий дом. Там еще на двери такой зверь ушастый вырезан?

— Не помню. Посмотрю. На тебя можно ли, тетка Магда, сослаться?

— Нет, Одон, не нужно. Герда зла на меня, что… — хитро так зыркает на Луку, — Ну это наши, бабьи дела.

— Спасибо, теть Магда. Мне бы тогда постоянный лист справить?

— А вот с жильем определишься, и приходи вместе с Гердой, справим, — Лука поднимается с табурета и хлопает в ладоши: — Ну что расселись? Все дела уже сделали? Бегом, бегом!

Вся команда вскакивает и начинает привычную суету, а на меня уже никто не обращает внимания, потому что новости кончились.

До двери с «ушастым зверем», оказавшимся вставшим на задние лапы кошаком, от лавки всего лишь две сотни шагов — рукой подать, только за угол завернуть. Домик чистенький, ставни на окнах крепкие — если какой шум снаружи будет, то сон не оборвет, занавески в каждом оконце опять же — значит, уютно внутри.

Стучусь громко.

Герда оказывается симпатичной пышкой лет двадцати — совсем для меня старая, но если б моя будущая жена выглядела так же, я бы не возражал. Под легкой рубахой, выглядывающей в вырез платья, такие аппетитные шары перекатываются — куда там Марфе! Я почти влюбился и решил, что лучшего места для проживания в этом городе мне не найти. А она ресничками-то шлеп-шлеп, да и говорит, солнышко:

— Доброе утро, юноша. Ты, наверное, к господину Тыкверу? Его, к сожалению, нет. И уже не будет, — голосок звонкий, яркий, запоминаемый.

— Нет, хозяйка, я себе жилье ищу, — такой степенности в моем голосе и Кристиан-староста мог бы позавидовать. — Люди говорят, у тебя есть место свободное?

Она с некоторым смятением осматривает меня снизу доверху, складывает руки перед собой на своем чудесном животике и с легким таким сомнением в голосе спрашивает:

— Это не ты ли к Марфе женихаться бегал? А деньги-то у тебя есть, малец?

И мы торгуемся! Долго и со знанием дела. Потому что если с самого начала показать себя серьезным человеком, знающим цену деньгам, то таким тебя и будут считать дальше. А если сразу на все согласиться — то потом замаешься объяснять, что тебя не так поняли и ты имел в виду совсем другое — считаться с твоим мнением не станут, потому что ты — пустышка с деньгами и не больше того. Мне так дед говорил, и я ему верю. Но не только поэтому я долго торгуюсь — мне просто нравится, как звенит ее голос.

Сговариваемся за сорок две оловяшки, но если она найдет клиента на большую плату — за пятьдесят, которые просила сначала, то я обязуюсь заплатить ту же цену с того же дня. Деньги, само собой, требует за два месяца вперед. Ну и Святые Духи с тобой! Я это твое недоверие при случае компенсирую себе, жадница! Твоей пышной кормой и розовыми дынями!

Дальше все просто — положенный оттиск от Луки, и к полудню я в лавке, где застаю Симона перешептывающимся с какой-то темной личностью. Не то, чтобы незнакомец имел черный лик как рисовали на старых картинах, но выглядит он как-то не по-человечески. Но и не из Этих. Просто морда перекошена и неподвижна — ничто не отражается на ней. Даже мое внезапное появление не вызывает в нем отклика — он равнодушно провожает меня глазами и отчетливо произносит:

— Спасибо, Симон. Мед первостатейный. Зайду еще как-нибудь. — И ковыляет прочь, его левая нога немного волочится по земле при каждом шаге.

Следующей приходит Марфа, веселая и заводит с порога свою бабскую песню:

— Одошка, ну где ты был! Обещал позавчера приехать, а сам? Я же скучаю!

Показываю ей, что разговаривать при Симоне не нужно. Маню за собой в подсобку и там сграбастываю эту упругую коротышку обеими руками, и шепчу в маленькое ушко:

— Как я соскучился!

Что делать дальше я не то чтобы не знаю, но остерегаюсь, потому что днем всякое может случиться. Поэтому соплю ей в ухо и изображаю пылкую страсть.

Она пихает меня обеими руками в грудь, только как-то не убедительно, я не верю ей и поэтому не выпускаю.

— Отстань, Одошка! Экий ты неловкий дурень, платье мне изомнешь!

Отпускаю и сажусь на скамью.

— У меня дед умер. Я теперь один совсем.

— Ой! — Она садится рядом и зачем-то зажимает рот ладонями. — Бедненький! Как же ты?! Без деда?

Я еще и сам не решил — как я без деда? Пока что так же как и с ним. А там — посмотрим…

— Приходи сегодня на задний двор, как сторожа на улицу выйдут! — жарко шепчет она мне, и я понимаю, что до нее дошло, что теперь все дедово хозяйство — мое и папаша больше не будет возражать против наших ночных… посиделок.

Назначив время и место, Марфа, невинно улыбаясь, убегает, а я бреду к прилавку — обдумать свои ближайшие действия. На задний двор, конечно, хочется, но и Герда тоже — чудо, как хороша! К тому же — вдова, ее муженька недавно… ну вы поняли. Была бы замужняя — я бы ни за что! Потому что дед долго объяснял, как это нехорошо — шкодить в чужом огороде, а так-то — милое дело!

До самого вечера решаю — куда податься? Прихожу к выводу, что Марфа подождет — какие ее годы? А вот Герда — не, та ждать не станет. Мигом какого-нибудь хахаля себе отыщет. А потом получится, что лезу я в чужой огород. Нужно допрежь успеть!

Ночь в Городе обычно тихая. Даже когда Эти выходят на охоту, все делается тихо — никто не орет, не сопротивляется, потому что уже давно привыкли. Да и то сказать, что это в далекие времена Они жрали людей на улицах, оставляя в канавах руки и ноги и поэтому было страшно. Теперь — нет. Сжились, срослись с Ними. Все под Ними ходим. Родственники да соседи всплакнут, конечно, когда получат уведомление, а с другой стороны обрадуются — значит, теперь они сами на какое-то время полностью свободны.

Хотелось бы мне эту Герду этой ночью… Но к ней в гости приперся какой-то усач из городской стражи. Да, не исчезла еще стража — порядок-то должен быть? Если вдруг толпа соберется, да против Этих бузить начнет, кто ее разгонит без убытка для жизней? Если Остроухие сами возьмутся за дело — никому не поздоровится. Опять же в кабаках бывает, люди ссорятся, увечат друг друга — тоже растаскивать кто-то должен.

Сижу, слушаю хихиканье своей хозяйки, конское ржание усача, грустно мне. Марфа уже не выйдет сегодня, а больше знакомых у меня в этом городе и нет. Спать бы лечь, да на новом месте не хочется пока. За закрытыми ставнями кто-то орет скабрезную песню о доярке Мари, которая то ли доила кого-то, то ли ее саму доил кто-то, в общем, молока было — хоть залейся! И обладало молочко чудодейственным свойством — кто его в себя вливал, на ногах стоять не мог.

И прокрадывается в мою грустную голову крамольная мысль: а не выпить ли мне немного пива?

Когда дед жив был — частенько, когда оказывались в городе, после работы заходили в ближайшую корчму «Толстый тролль» пропустить кружку-другую, не больше. Дед ставил одну передо мной, а сам брал сразу пару, ходил от стола к столу и разговаривал с людьми, «наводил мосты»; больше говорил, чем пил — узнавал, выспрашивал, любопытствовал. А я глазел, да примечал — у кого новая одежка, кого долго не видать, кто деньгой разжился и угощает собутыльников, а кто — напротив, за чужой счет норовит угоститься. Полезные сведения для торговых дел. Пора и самому начинать!

Без деда оно, конечно, совсем не то, боязно и непривычно, но делать нужно — чтобы дела торговые не страдали.

Это я так себя успокаиваю, на самом деле мне больше хочется горло промочить и выглядеть взрослым, чем что-то новое узнать.

Пауль — хозяин корчмы, сурово смотрит на меня из-под опаленных на кухне бровей и нехотя вопрошает, будто разговаривает с куренком:

— А дед-то когда подойдет?

Я напускаю в глаза скорби и почтительно отвечаю: