То же самое и сейчас говорят в разных тавернах, но я-то знаю, что дело здесь в Сидах, которые когда-то давно хотели оставаться незаметными.

Я уже четыре дня еду по горному разлому, в котором проходит дорога. Признаться, жутковато, когда небо над тобой — лишь узкая синяя или серая полоса, а слева и справа высоченные стены, внушающие уважение своими размерами. Я держусь ввиду большого купеческого обоза — отстал от них на пару сотен шагов, да еду себе спокойно. С ними вместе мне ехать совсем не с руки, ведь их уже два раза проверяли Остроухие, а мне им на глаза попадаться совсем не хочется. Но пока их проверяют, я успеваю найти укромное место для себя и своей лошади. Фея привыкла так идти, она размеренно шагает, не приближаясь к последнему мулу, а я часто впадаю в вязкую полудрему, а когда прихожу в себя — вокруг все те же каменные стены.

Когда попадаются встречные путники, я заранее уступаю дорогу и пережидаю их плетущиеся вереницы на обочине. Смотрю на людей, мулов, скрипящие телеги, груженые товаром или пожитками. Давно заметил — в столицу все едут в примерно одинаковом рванье, а из нее возвращаются либо разодетыми в пух и прах, либо едва не в исподнем. Интересно, почему так?

Пару раз встречались разъезды Этих, но оба раза я был настороже и мне удавалось спрятаться. Хоть моя подорожная и в полном порядке, но без особой нужды им на глаза лучше не попадаться — мало ли?

Осталось два дня, не больше, я и памятную скалу вчерашним вечером видел. Та самая, из синего камня с двумя деревьями на вершине — верный знак. Еще дед рассказывал о нем. Говорил мне — как увидишь, считай, приехал к самому королю!

В очередной раз выпадаю из полудремы, когда Фея внезапно останавливается. Смотрю вперед и вижу, как привыкшие к моему эскорту обозники располагаются на ночевку. Вываливаюсь из седла мешком и несколько раз приседаю, разминая немного затекшие ноги. Спасибо деду, который часто заставлял меня ездить верхом, без его науки я бы уже стер себе задницу в кровь на такой длинной дороге.

До заката остается час, не больше — солнце давным-давно пробежало над головой куда-то в конец ущелья и там вскоре спрячется в землю, как и заведено от сотворения мира. А мне было бы неплохо завести какой-никакой костерок, нужно смочить и подогреть лепешки, чтоб помягчели, и вареное мясо, но я ленюсь и решаю, что холодное мясо всяко вкуснее горячего, а лепешки в животе помягчеют. Плохо, что никакого ручья вокруг не видно — лошадка моя изрядно по воде соскучилась, ну да я с кожаным ведром до обозников сбегаю — они всегда у ручьев останавливаются, ведущий хорошо дорогу знает.

Привязываю Фею к какой-то коряге, торчащей из камня, расседлываю, устраиваю себе ночное лежбище и слышу за спиной голос:

— Эй! — не разобрать ни пола, ни возраста.

Вздрагиваю испуганно от неожиданности, оборачиваюсь, а передо мной на том самом камне, у которого я привязал Фею, сидит странная девчонка с распущенными волосами и гладит мою лошадку по гриве. Сама босиком, в какой-то странной хламиде вроде ночной рубашки, только пышной, на шее висит шнурок с крохотным мешочком. Руки длинные, кожа до того светлая и тонкая, что каждую жилку видно. Сидит, улыбается, на меня зенки вытаращила — голубые с зеленцой необычной.

— Чего тебе? — спрашиваю, а сам оглядываюсь по сторонам.

Не должно быть в этих местах никаких одиноких девчонок — не базарная площадь!

— Эй! — улыбается ласково так. — Эй-эй-эй!

Понятно, придурошная. В каждом городе, да и почти в любой деревне такие есть — ходят, сопли на кулак мотают, из соломы домики на своих головах строят.

Бросаю ей оловяшку, а она даже ловить не собирается — сидит, весело хохочет:

— Эй! Эй! Эй!

— Заткнись, дура дурацкая, — злюсь на нее, а ведь не за что. Она же просто Святыми Духами обижена.

— Пошли со мной, — смех внезапно обрывается, в глазенках что-то вспыхивает искрой и тянет она ко мне свою тонкую лапку.

Шесть пальцев, чтоб меня разорвало! Остроухая! Из Сидов!

Ни разу я таких раньше не видел, если не считать убитой нами Клиодны, у которой рук я и не рассмотрел, но лишние суставчики на тонких пальцах — все как рассказывал Карел — никому не дадут обмануться.

— Пошли! Пошли! Пошли!

Что делать-то?

— Куда? — спрашиваю, а сам думаю, как бы половчее сбежать.

Вспоминаю, как прыгали Анку на дороге и соображаю, что шансов смыться у меня нет ни одного, даже будь я самым искусным вором в стране. Ведь Сиды, по уверениям Карела, так же превосходят Анку, как те — людей.

— Мама, мама, мама зовет, — бормочет Остроухая, а сама тянет, тянет свою лапу ко мне. — Говорить, эй!

Тоненькая, бледненькая — кажется: сожми двумя пальцами, и переломится, но я-то знаю, какая в ней дьявольская сила!

— Нравлюсь тебе, эй? — вдруг она оказывается передо мной, золотистые волосы струятся по плечам и рукам, она улыбается, но от ее белых зубок мне делается дурно. — Мама, мама, пойдем сейчас! Резво! Эй!

Она все-таки хватает меня за руку и тащит за собой с такой силищей, что и Фея не смогла бы не уступить этой коротышке.

— Быстро, быстро, быстро! Ждать!

Мы останавливаемся перед двумя камнями, на которых набиты странные рисунки: на левом какие-то люди, много тощих людей, несут на поднятых вверх руках какой-то ящик, и из него вверх вырывается пламя; а на правом — другие фигурки, толстеньких коротышек внутри какого-то круга идут они друг за дружкой, головами к центру, и в центре шестипалая лапа сжимает сияющий глаз!

Остроухая что-то отрывистое произносит и оба камня соединяются светящейся паутиной. Тонкие ее нити дрожат, наливаются синим и красным, покрывается мелкой рябью, как водяное прозрачное зеркало, по ней бегут круги, а Сида тянет в нее свою руку. Светящееся зеркало брызжет изгибающимися искрами, я чувствую исходящий от него в моем направлении жар, оно будто предупреждает: «держись от меня подальше, сожгу!» Я вижу, как исчезает в этой паутине ее ладошка, она оборачивается, улыбается мне, отчего я едва не лишаюсь чувств. Она отворачивается, медленно поднимает ногу и резко дергает меня за собой!

Какое-то время я жду ожога, но ничего не происходит. Мы проходим через пленку так легко, словно и нет ничего на нашем пути. Я даже не успеваю зажмуриться, как оказываюсь под фиолетовым небом с парой ярких светящихся точек на нем. Кругом — обширная поляна, на ней трава, ровная, густая, едва на вершок от земли отросшая. Колышется под легким ветерком. В центре поляны — кривое дерево с двенадцатью стволами, соединяющихся в один где-то на высоте шести человеческих ростов. У него могучая крона со здоровенными листьями, размером с хороший щит. У каждого из стволов стоит по такой же девчонке, только росту они огромного. Выше меня на пару голов — точно! Тощие, длинные, нескладные и от этого почему-то очень волнительные.

— Прощай, Одошка, — бормочу себе под нос. — Сейчас-то тебе и придет крышка. Напьются твоей кровищи сучки! Допьяна!

— Сид Беернис, — радостно сообщает мне проводница. — Мама, мама, мама! Ждать! Эй!

Она еще что-то лопочет и бежит к одному из этих существ, а когда оказывается рядом, исчезает и ее смех слышится сверху, из густой кроны необычного дерева.

И я понимаю, что за мной посылали ребенка — очень маленького.

Одна из Сид отрывается от ствола и плавно скользит ко мне — я даже не вижу ее шагов, она будто плывет по траве. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, потому что очень уж боязно стать жертвой ее замораживающего взгляда. Я будто бы боюсь пропустить скорый миг собственной смерти и старательно отвожу глаза в сторону.

— Здравствуй, путник! — говорит мне Остроухая, подобравшаяся очень близко, я даже чувствую исходящее от нее слабое тепло. — Не бойся, мы не станем делать тебе плохо. Нам нужны только твои слова. Смотри на меня и не бойся.

Лучше бы она молчала! Нет у меня сил противиться ее приказу, поворачиваю голову. Чувствую, как по ноге течет что-то теплое, но посмотреть не могу — взгляд буквально прикован к ее лицу, не оторваться.