7 октября Вавилов отказался от своих прежних запирательств и согласился с тем, что уже с 1923 года он входил в состав Трудовой Крестьянской Партии (как не повторить еще раз -- такой партии никогда и нигде не существовало!). Разумеется, одним признанием этого важнейшего для чекистов факта, прозвучавшего из уст столь крупной фигуры как Вавилов, было мало, и от него потребовали деталей. Вавилову пришлось выдумывать сцены, в которых он якобы принимал участие, ситуации, в которых он взаимодействовал с другими врагами режима. Чекисты могли теперь лепить насквозь фальсифицированную схему разветвленного, проникшего во все уровни государства вредительства.
Нам неизвестно, доставляли ли в Кремль для чтения страницы с описанием всех выдумок, под которыми стояла подпись академика, еще недавно докладывавшего Сталину о работе его института. Но даже если не докладывали и не показывали, это не обеляет Сталина, и нельзя забыть, какую кровавую карусель устроил в стране этот властитель. Все сталинские действия получали отражение в признаниях плененного академика, и если кто и знал, что нет ни единого слова правды в наветах на себя и на других, вырванных из уст плененных и унижаемых граждан, так сам Сталин.
Конечно, Вавилов прекрасно понимал, что наговоренного на него другими и повешенного на себя самим уже достаточно для обвинения по самым суровым статьям советских законов. Поэтому можно видеть только один смысл в добавлении им все новых подробностей и все новых имен. Это могло оттянуть срок суда и исполнения приговора. И это было единственное, что он пока выиграл для себя -- 28 октября по запросу следователей прокурор СССР продлил ему второй раз пребывание под следствием на месяц, а затем такие отсрочки каждый раз на месяц были повторены 8 раз. Из подследственного удавалось "добыть" ценную информацию, и следователи старались. Всего, как писал Вавилов в письме на имя Берия, его 400 раз вызывали на допросы, и он провел на них суммарно 1700 часов (59).
5 ноября в 10 часов вечера он снова сидел перед Хватом и на первое же его требование "показать всю правду о лицах, причастных к вредительской деятельности в ВИРе", ответил:
"Я действительно не назвал некоторых лиц, которые вместе со мною проводили вредительскую работу в ВИРе.
Вопрос: Кого персонально вы скрыли от следствия?
Ответ: 1. Говоров Леонид Ипатьевич... 2. Карпеченко Георгий Дмитриевич... 3. ПАНГАЛО Константин Иванович... 4. Фляксбергер Константин Андреевич... ЭГИЗ Самуил Абрамович" (60).
Так впервые в протоколах допросов появились устные оговоры Вавиловым самых близких к нему людей. Старший лейтенант Хват немедленно потребовал рассказа о фактах вредительства названных людей, и подследственный начал многословные объяснения деталей, а по ходу добавил к пяти названным сотрудникам ВИР▓а еще одного -- своего близкого друга академика Александра Ивановича Мальцева, ведущего специалиста в мире по сорнякам.
Конечно, напрасны были бы надежды, что этим чекисты удовлетворятся. В конце допроса Вавилов услышал:
"Вы продолжаете скрывать многие факты, как своей вражеской работы, так и лиц с вами связанных. Наряду с этим вы скрываете свою работу в пользу иностранных разведок и шпионские связи. В этом направлении вы будете допрашиваться и дальше" (61).
Правда, на допросе 13 ноября Вавилов вначале отказался от своих признаний и заявил, что он все-таки не состоял членом ТКП. В ответ ему предъявили показания Мейстера на этот счет, после чего Вавилов поправился, сказав, что "идеологически он был близок к ТКП, но организационных партийных связей с ней не устанавливал" (62). Когда же Вавилову зачитали и предъявили страницу из показаний Тулайкова, он смирился. В протокол допроса была внесена соответствующая запись, и Вавилов расписался под тем, что он "не только идеологически разделял установки "Трудовой Крестьянской Партии", но и организационно примыкал к ней еще с 1923 года, хотя и не состоял ее членом" (63). Затем он принялся излагать "существо программно-тактических установок партии" с таким видом, будто именно он их и разрабатывал (64).
От вопросов тактических следователь снова перевел подсудимого на личности, и в этот день Вавилов добавил к уже названным им "врагам" своего антипода Бондаренко, своего приятеля Петра Павловича Зворыкина, сотрудников ВИР▓а Мацкевич и Лихонос11 и повторил фамилии еще восьмерых людей.
С середины ноября вопросы переключились на иностранные связи Вавилова. Снова он пустился в подробные воспоминания, написал список более, чем сотни людей, перечислял их поименно, давал каждому характеристики, сообщал когда и с кем встречался, даже мимолетно, назвал консульства и посольства, которые в жизни посетил, страны, в которых побывал. Следователю пришлось дважды запрашивать власти о продлении следствия, каждый раз на месяц. Сведения Вавилова заслуживали того, чтобы продлять и продлять следственные беседы.
В этот период допросы также не ограничились лишь упоминанием имен одних иностранцев. 9 января Хват спросил Вавилова, какие у него были отношения с Еленой Карловной Эмме, которая давным давно уехала из Ленинграда12. Вавилов стал подробно рассказывать детали жизни человека, которая сама призналась ему в том, что еще в 1931 году была завербована органами для слежки за ним. Вот длинный отрывок из его показаний:
"Так как ЭММЕ владела иностранными языками (немецким, английским, французским и шведским), ей всегда поручалась организация встречи и приема иностранных ученых... а также в их приеме у меня на дому... Кроме того она принимала участие в приеме приезжавших в ВИР иностранных консулов. Некоторые иностранные ученые (Одрикул, Бриджес13, дочь Харланда) -- длительно... жили у нее на квартире, так как ЭММЕ располагала излишней жилплощадью. Вообще она часто общалась с иностранцами. Я, например, видел ее на официальных приемах в иностранных консульствах, причем приглашалась она туда, насколько мне известно, не обычным официальным порядком (как это было со мной), а непосредственно консулами. От нее лично мне было известно, что она находилась в хороших отношениях с бывшим германским консулом ЦЕЙХЛИНЫМ и английским консулом СМИТОМ, последний даже бывал у нее на дому" (66).
Протоколы допросов, состряпанные преступниками из НКВД, были сочинены умело и не несли внешних эмоций. Подписи Вавилова были проставлены везде, где надо. В каждом месте, где что-то было дописано или зачеркнуто, стояли слова: "Зачеркнутому верить" и рядом Вавилов расписывался. Только нельзя понять, в какой момент Хват просто издевался над Вавиловым, когда он его истязал многочасовым допросом, или когда он с подручными зверски его пытал. А то, что пытки в НКВД достигли нечеловеческих масштабов, известно. Могли, наприер, зажимать подследственному мошонку между тонких дощечек, скрепленных резиновыми затяжками, а затем начинать заматывать резинки (таком пытали моего отца, вышедшего на волю из сталинской тюрьмы и умершего от туберкулеза, когда мне было 13 лет). Нельзя понять или даже догадаться, на каком этапе бесстрастной записи Вавилову могли вгонять иголки под ногти и как далеко вгоняли (слышал о таком методе от двоих прошедших через политические допросы и отсидевших по двадцать лет знакомых). Не можем мы также знать, был ли к Вавилову применен тот же прием, какой был испробован на находившемся в лагере под Магаданом профессоре-статистике Николае Сергеевиче Четверикове -- родном брате генетика Сергея Сергеевича Четверикова, арестованном вместе с Чаяновыми по обвинению в контрреволюционной деятельности в составе Трудовой Крестьянской Партии, никогда в природе не существовавшей. Четвериков и еще несколько заключенных-интеллектуалов были занаряжены в тот день работать в цехе по производству зеркал. Им было приказано выбрать из ванн с кислотой, в которых наносили амальгаму, все осколки разбитых зеркал. На утреннем разводе Четверикова и других из его барака извести
