Но женщина отстегнула верхний крючок плаща, расстегнула пуговицы пальто и начала стягивать с себя то и другое вместе, а когда промокшее и прилипшее к платью пальто не снялось так быстро, как ей хотелось, она крикнула вдруг низко и совсем хрипло:

— Тяните, что ли, черти!.. Обращения с женщиной не знаете!

К этому добавила она более крепкое, такое, что Нефед кашлянул, Гаврила крякнул, а Семеныч протянул облегченно за всех:

— Ну, во-от!.. А мы-то думали, служащая власть какая!

И услужливо, но не торопясь, помог ей раздеться, предусмотрительно спросив:

— Ты одна или с тобой еще товарищ какой?

— Татарин там, черт!.. На дороге остался… Такая справа паршивая, что переднее колесо сломал…

И женщина тут же хозяйственно стала щупать, тепла ли плита.

— Конечно, без колеса не поедешь, — согласился Семеныч.

Кроткий Нефед заступился за татарина:

— Дорога у нас тут — ямы одни!

А Гаврила спросил мрачно:

— Татарин этот тоже к нам заявится?

— Татарин верхом в город хочет, а линейку бросает… Черт с ним, пускай едет верхом…

И вдруг, как старший, добавила женщина:

— А ну-ка, кто из вас бойчей? Клади дров в печку, отогреваться-сушиться буду!..

— Ну-ка-ет! — подхватил Гаврила. — Ты это нам что — дров привезла?

— Ах, злыдень! — покачала головой женщина. — Видишь — нитки на мне сухой нет? Что тебе, чертушка, двух полен жалко?

— У нас полен не бывает… У нас хворост, — объяснил ей Нефед.

— Ну что ж… Еще лучше!.. Пылко гореть будет… Тащи!

И слегка ударила его по узкому сухому плечу женщина.

Нефед взглянул на Семеныча, — тот кивнул головой:

— Раз человек промок, — первое дело ему сухость нужна…

И Нефед достал в сенях охапку хвороста.

Женщина осталась в одном только ситцевом платье, кое-где голубом, на плечах же, где оно прилипло, темном. Лицо ее, вытертое о кофточку, сплошь зарозовело. На правой щеке оказалась крупная родинка; мокрые короткие русые волосы, прямой нос, серые глаза; не из высоких, не из полных; лет двадцати двух-трех, не больше.

Она сунула руку в карман платья, достала коробку папирос, но коробка размякла, папиросы склеились, и она бросила коробку в угол, сказав Семенычу:

— Верти кручонку, дед!

— Из чего это «верти»? — удивился Семеныч.

— Что-о?.. Та-ба-ку нет?.. Врешь, небось?.. Ну, хоть из махорки валяй.

— А махорки где взять прикажешь?

— Тоже нету?

— Не водится у нас…

Женщина выругалась еще сложнее, и в то время как Нефед покорно ломал на колене хворост, Гаврила ворчал:

— Какого черта!.. Лезет всякий со своими командами!.. Что у нас — гостиница или двор постоялый?

Сухой хворост, брошенный на тлевшие угли, запылал ярко, и женщина начала быстро и ловко расстегивать и стаскивать платье.

В рубашке, обшитой узким кружевом, она стала еще деловитее. Она устроила на табурете перед дверцей плиты свою юбку и блузку и, оглянувшись кругом, где бы сесть, чтобы снять высокие заляпанные грязью ботинки, шлепнулась на топчан Семеныча.

Высоко забросив одну ногу на другую и распутывая шнуровку, она говорила Нефеду:

— Ты, старичок, возьми вон папирос коробку — я бросила, — положи на плиту, они высохнут, ничего…

И Нефед подобрал бережно и положил на плиту раскисшую коробку.

— Все-таки ты откуда же ехала, товарищ? — захотел узнать Семеныч. — Из города или, стало быть, в город?

— Я же тебе говорила, что татарин в город верхом поехал…

— Тут именно может быть разное… конечно, от нас до города ближе все-таки, чем, скажем, до деревни…

— Ду-урной! — перебила женщина. — Стала бы я из города выезжать по такой погоде! Да еще на ночь глядя!.. Вот умница-то!..

— Стало быть, из деревни ты… Так!.. Вчерашний Иван Петров оттуда, и ты оттуда же… Из одного места-жительства…

— Ка-кой Иван Петров? — живо вскинулась женщина, бросив ботинок.

— Должна ты его знать лучше, раз ты оттуда едешь… Прописался у меня — Иван Петров, а там кто его знает… По морям плавал… И нога у него, я заметил, с прихромом.

— Молодой или старый? — еще живее спросила женщина.

— Зачем старый… Старые только мы трое остались, а то все молодые пошли… На руках знаки носит…

— Гм… Тоже сюда к вам заходил?

— Как же?.. Ночевал у нас…

Женщина, нагнувшись, продолжала расшнуровывать ботинки, но очень нетерпеливо, а когда стащила их, поставила на плиту, села к огню, отодвинув на табурете платье, и заболтала задумчиво ногами в тонких грязных чулках.

— Видать мне отсюда, что ты с ним знакомая, — буркнул Гаврила.

Женщина взглянула на него, перевела взгляд серых неробких глаз (они были выпуклые) на Семеныча, потом на Нефеда, который стоял к ней ближе других, и сказала:

— Знаком болван с дураком, — пили вместе чай с молоком…

Поболтала ногой и спросила Нефеда, найдя его более простоватым:

— Он же ведь не один приходил, вдвоем?

— Истинно! — поспешно отозвался Нефед. — Звал кого-сь еще, только мы не видали…

Женщина ударила себя ладонью по колену, но слишком сильно, так, что осушила ладонь и сморщила лицо от боли.

— Соврал, соврал он, дружок: никого с ним не было, вид только делал! — поправил Нефеда Семеныч. — Один в город утром пошел, — я ведь смотрел ему вслед…

— Один? — насторожилась женщина и повеселела.

— Смотрел я, интересовался, — однако один пошел… А хромой он на левую ногу… На пристань в артель хочет, мешки таскать…

— Меш-ки тас-кать?..

Женщина повеселела еще больше, пощупала подсыхавшее платье, подбросила в печку еще сушняку, посвистела задумчиво и вдруг бойко сняла с себя рубашку, объяснивши:

— Черт ее, холодит как спину!.. Пускай провянет!

И распялила ее перед ярким огнем на руках.

Короткие волосы ее подсохли уже и зазолотели, закурчавясь около лба; небольшие круглые некормившие груди бойко смотрели вперед и нежно розовели отсветами печного огня, но ниже их, и на спине, и на руках, и на пояснице, зачернела, точно зарябило в глазах у стариков, обильная татуировка.

Старики кряхтя переглянулись, и Семеныч сказал удивленно:

— Грязь это на тебе, что ли? — и поднес ближе к ней лампочку.

— А что?.. Грязь? — спросила женщина вызывающе.

Вытянув шеи, рассматривали разрисованное тело женщины три старика и увидели, что не грязь: привычной твердой рукой были сделаны рисунки, о которых сказал Гаврила с некоторой веселостью в голосе:

— Ишь ты… вроде бы обои на ней!.. Ци-ирк!..

— Видать… видать, что и ты по морям тоже… — забормотал Семеныч, а женщина спокойно спросила всех трех:

— Как это вам понравилось?

Потом встала, поправила коробочку, сушившуюся на плите, вытащила одну папиросу и сказала Семенычу:

— Держи лампочку ближе, я прикурю!

И, не отрывая глаз от нее, освещенной лампочкой спереди и огнем плиты сбоку, пробубнил Гаврила, покачав головой:

— Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!

— Ишь ты, козел потрясучий!.. — повернулась к нему женщина, прикурив и выпустив два лихих кольца голубого дыма, и, придвинувшись к нему вплотную, так что ее колени коснулись его колен, пропела хрипучим речитативом в альтовом тоне:

— Пошла, не вязь! — толкнул ее в бедро Гаврила, но толкнул слабо, а Семеныч, все еще державший лампу, и Нефед крякнули согласно, и женщина по-своему перевела их кряканье, подмигнув:

— Да уж, девка разделистая, только к допотопным попала!

— И как же тебя зовут, девка? — полюбопытствовал Семеныч, ставя наконец лампочку на стол.

— Зо-вут-кой!.. Ишь ты ему: как зо-ву-ут!.. Что ты, мильтон, что ли? — даже как будто обиделась женщина.

— Была у нас в селе, в Тверской губернии, — задумчиво сказал Семеныч, — одна такая бой-девка, ту, я как сейчас помню, Нюркой звали… Очень на тебя лицом схожая…