И бубнил, как бубен.

Когда назвавшийся Петровым доел краюшку, он как будто тут только вспомнил, что чумарка его, как и кепка, насквозь мокра. Он стал стаскивать ее бережно с плеч, но так как она не лезла и трещала, то прикрикнул на Семеныча:

— Си-идит зря!.. Стаскивай потихоньку!

И Семеныч, хоть и метнул недовольно голубым глазом, все-таки помог ему высвободить руки из липких рукавов, а он взвесил чумарку правой рукой, сказал: «Не меньше — ведро воды в ней!» — и разостлал ее на плите очень аккуратно.

— Теперь чаю давай горячего: рубаху на себе сушить буду.

Рубашка у Ивана Петрова была красная, от мокроты почерневшая. Он ее отлепил кое-где от тела и добавил строго:

— Чего, горбатый, задумался? Говорю: чаю становь!

— Чаю не пьем: водичку! — встрепенулся Семеныч. — Водица у нас из колодца. Он хоть не настоящий колодец, считается только… Разве может быть настоящий в таком месте?.. Ну, впрочем, вода ничего.

— А я тебе сказал: чаю!

— Его, чаю-то, в лавках нету! — буркнул Гаврила.

— И в лавках нету, точно… У меня записано, с какого числа его не стало по случаю китайских войн.

Семеныч поспешно перелистал свою книжечку около огонька лампы и ткнул в одну страницу большим пальцем:

— Вот! Есть, а как же!.. «Чаю не продают… Декабря восьмого…»

Иван Петров оглядел поочередно всех трех стариков круглыми карими глазами, покачал точеной головой и сказал насмешливо:

— Вот злыдни-черти!.. Придется тогда рубашку снять… — Тело у него оказалось сбитое, литое, а грудь и руки щедро разукрашены татуировкой.

Семеныч поглядел на эти фигуры и сказал понимающе:

— Ага!.. По морям плавал?.. Поэтому на сухом берегу тебе неудобно.

— Теперь спать, — отозвался Иван Петров. — Ты, горбатый, можешь и край стола прокунять, а я ляжу.

Это обидело Семеныча.

— Почему это такое «прокунять»?

— Да так, ни почему, — ответил Иван Петров, разбираясь в подостланных лохмотьях на его топчане.

Он стащил свои грязные сапоги, поставил их под топчан в голова и лег.

Тут старики все трое подумали однообразно, что он потребует одеяло, и значительно переглянулись, но он сказал:

— Дай воды кружку!

Это было сходнее, Семеныч проворно набрал кружку воды из ведерка. Иван Петров напился и вымыл руки, не подымаясь, и сказал ему:

— Так-то, дед!.. У тебя счет письменный, а у меня умственный.

— Изустный, — почему-то поправил его старик.

— Пусть будет устный, — мне все равно… А теперь, чтобы все спали… Туши свет!

Семеныч шевельнул горбом, но прикрутил лампу и уж в темноте пробрался на топчан Гаврилы и прилег с ним рядом.

— Руки ему, как уснет, свяжем! — шепнул ему в ухо Гаврила.

— Э-э… такому свяжешь!.. Спи знай! — шепнул в его ухо Семеныч.

Иван Петров уснул тут же, как лег; за ним уснули и старики.

Зимою солнце вставало и здесь, на юге, над плещущим холодным морем поздно, как везде.

Уходил Иван Петров от стариков, чуть брезжило…

— Холодное помещение ваше, — говорил он, хмуро зевая. — Хоть бы одеяло, злыдни, догадались дать.

— Не имеем, — поспешно отозвался Семеныч.

— Эх, паршивая жизнь ваша, когда так!.. Собачья!.. Пенсию получаете?

— Считается, — ведь мы по крестьянству, — надел имеем… Какая же может быть пенсия еще нам?

Верка выглянула из своей конуры, но не залаяла на чужого, только чуть звякнула цепью и спряталась.

— Собака у вас умная.

— Собака наша — клад!.. Ежель кто прилично одетый заходит, только глазом его проверит и опять глаза закрывает, — сказал Семеныч. — Вот же и зверь, примерно будучи сказать, а все решительно понимает: раз ежель хорошо одетый, он не вор, не грабитель, — он спокойно себе кого надо найдет, поговорит об чем нужном и опять своей дорогой пошел… А как одежи приличной на ком не видит, на тех она брешет: выходи, смотри, кабы чего не спер: это таковский!

— Верка! Верка! — позвал ее Иван Петров, заглянув в конуру.

Собака не отозвалась.

Старики умывались около колодца. Все еще серое было кругом, невидное. Ряд молодых кипарисов, как солдаты в шеренге, купа миндальных деревьев, как стог сена. Поздно взошедшая щербатая луна еще светила чуть-чуть, и облака около нее мчались сломя голову к востоку, который еще не краснел, а чуть-чуть начинал белеть.

Иван Петров зевнул и хриповато сказал Семенычу:

— Что же, я чувствительность имею, я сознаю: какие люди хотя и очень старые, ну, если они себя соблюдают и на бумажку все выводят, они тоже жить еще могут… В тепле, в сухе и кусок хлеба непереводной… А нашему брату, хотя бы и молодому, — куда податься? Везде скрутно стало. Тут, говорят, не за мою память, людей тыщи кормились на перекопке, а теперь что? У кого какой кусочек земли есть, там и ковыряет.

— Ты — малый, силу имеющий… Тебе бы в артель куда на пристань груз тяжелый таскать, — вот куда, а не то что в земле возиться.

— Ну да, вот об том же и я думаю… Ну, прощай, дед… Может, еще когда зайду на ночевку.

Иван Петров протянул Семенычу руку, и только тут старик вспомнил, как не хотел входить к ним кто-то другой, и спросил:

— А товарищ твой спит в доме все или же ушел уж?

— Товарищ?.. Спит если, пущай продолжает, а ушел — с богом… Угу… места здесь дикие… Этим трактом через горы какая местность будет?

— А там степя пойдут… На Карасубазар дорога… на Феодосию… Степя ровные… А насчет товарища, стало быть, ты сбрехал?

— Может, и сбрехал… Так вот и вся жизнь наша идет: стесни-тельно и без-рас-четно!.. А горы же тут как?.. Не шибко высокие?

Присмотрелся Иван Петров к темневшей гряде гор и сам себе ответил:

— Ну, одним еловом, не Кавказ!.. С тем и до свидания…

И когда пошел он, Семеныч, зорко за ним глядевший, не захватил бы мимоходом лопату или кирку, увидел, что он прихрамывает немного на левую ногу, и сказал фыркающему у колодца Гавриле:

— Обманул он нас — один он был!..

— А я тебе что говорил? — вскинулся Гаврила. — Не говорил я тебе: связать его надо?

— Связать?!. На это ж надо силу иметь такого связать, — кротко вставил Нефед, вытиравший голое личико грязной тряпочкой.

А Семеныч только махнул рукой и, в одежде менее заметно горбатый, в ушатой шапке, семеня двинулся к безоконному дому посмотреть на всякий случай, нет ли там товарища Ивана Петрова.

Он обошел только нижний этаж, на верхний же по сомнительной лестнице не поднимался, да и незачем было подыматься: нигде не было грязных следов.

В этот день дождь начался часов с десяти утра и сначала шел мелкий, ленивый, так что Семеныч говорил о нем: «По-ден-щину отбывает!» Но к вечеру начал барабанить частый, крупный, спорый, и Семеныч, выйдя с объедками к Верке, сообщительно сказал ей:

— Ну, Верочка, этот уж начал сдельно работать… Поэтому, раз твой дом не дает течи, лежи себе спи!..

Но Верка залаяла яростно, когда совершенно стемнело и зажгли уже лампочку старики. От лампочки через дверь ворвалась на двор золотая, пропыленная дождем полоса, а в полосе этой показалась женщина и, подойдя, сказала Нефеду, который стоял в это время на пороге:

— Мир вам, и мы к вам!

— Та-ак… это… по какой же причине? — испугался Нефед.

— Так говорится… Пропускай, не стой в воротах, — видишь: шпарит!

Нефед попятился внутрь, и женщина появилась перед Семенычем и Гаврилой и сказала им певуче, но с хрипотой:

— Не ждали — не гадали?.. Здравствуйте вам!

Она была в плаще поверх теплой одежды. Мокрое лицо ее блестело, плащ тоже, и с него струилась вода.

Нефед закрыл дверь, Семеныч поднялся из-за стола, Гаврила сдвинулся с табуретки, на которой сидел, и опустил вниз длинные руки, соображая, стоит ли ему вытягиваться во весь длинный рост, или не стоит, и три старика разглядывали женщину, каждый про себя решая, учительница она, или агроном, или фельдшерица, или служит она в финотделе, которому оказалось так поздно и в такой дождь неотложное дело до них, живущих уединенно.