— Простите… у меня есть друг, который покупает себе одежду и обувь в магазине «Гигант»… Эти мокасины оттуда?

Панайотов не обижается, и я впервые слышу, как он смеется.

— Как и у богоравного Ахилла, мое уязвимое место — ноги. Когда мне было восемь лет, я носил ботинки отца… А мокасины я купил в Вене.

— У моего друга большие трудности с обувью… он носит сорок восьмой размер.

— О, ему еще хуже, чем мне… У меня сорок седьмой.

— Плохо, — говорю я совершенно искренне, — слишком много совпадений!

— Извините, не понял?

— С тех пор, как я вышел на пенсию, у меня появилась привычка думать вслух, — поясняю небрежно и направляюсь к лестнице. Когда я выхожу из подъезда, запах свежей краски еще долго меня преследует.

— Засуха! — мрачно произносит Шеф, и на мгновение мне кажется, что я нахожусь в «Долине умирающих львов». Он надел свои телескопические очки, но по-прежнему меня не видит, так как уставился в окно, на унылые голые деревья тюремного палисадника. Это самый ухоженный палисадник в Софии, его тенистые дорожки посыпаны речным песком, весной и летом в нем цветут экзотические цветы, которые лелеют и холят, ибо они наиболее представительный атрибут несвободы, та праздничная и невозможная красота, которую каждый носит в душе, — красота, огороженная надменной и неприступной каменной стеной.

— А как у тебя, Евтимов?

— Засуха! — отвечаю меланхолично.

— Значит, ничего?

— Лучше ничего, чем никогда! — по-старинке острю я.

— Так-так, — резко говорит Шеф, — надо и мне выйти на пенсию, чтобы овладеть твоим детским чувством юмора! Одним словом, Гончая лает, а караван идет.

— Караван не идет молча… мы беседуем подробно и обстоятельно с подследственным Илиевым. Он рассказывает мне то же, что рассказал и лейтенанту Ташеву. Теперь я узнал, что он испытывает известную долю ненависти к человеческой доброте.

— Он прав, — Шеф хрустит пальцами. — С некоторых пор я тоже испытываю такую ненависть.

Я жду, чтобы Божидар угостил меня кофе, но он этого не делает; он снимает свои роговые очки и превращает тюремный палисадник в светлое пятно, а меня, своего верного друга, — в темную кляксу на белой стене. Я зло молчу. Не знаю почему, но не хочу пока делиться с ним тем, что я узнал от Панайотова. Совпадения, которые я установил, отличаются изумительной точностью, а опыт научил меня, что когда что-то выглядит чересчур легким, обычно на деле бывает наоборот. У Панайотова «пежо-504» — машина, замеченная двадцать второго января вблизи от места преступления. Сумма цифр номера его служебной «волги» равняется сорока девяти, сомневаться в феноменальной памяти Пешки у меня нет никаких оснований. Наконец, человек, убивший Бабаколева, носит тот же размер обуви, что и Панайотов. Факты выстраивались так естественно, бесхитростно, что мой инстинкт Гончей просто притуплялся. Но с другой стороны, Панайотов хладнокровно утверждал, что уже несколько лаг не виделся с Христо, следовательно, кто-то из них двоих — Панайотов или Пешка — грубо лгал.

Легкость, с которой я установил все эти совпадения, заставляет меня не торопиться с догадками. Мне трудно представить мотивы, по которым этот интеллигентный, уравновешенный и прагматичный человек мог бы убить так жестоко Бабаколева. Наверное, Панайотова и Бабаколева связывала какая-то тайна, но какой бы страшной она ни была, вряд ли она могла стать поводом для столь грубого физического насилия. Главный эксперт ассоциации — душевный инвалид, сухарь, как я, законченный технократ, такие люди лишены чувств, они неспособны испытывать примитивную ненависть, на каждое действие отвечают противодействием, а не эмоциями. Факты подозрительно подходили один к другому, как ключ к замочной скважине, но этот ключ ничего не открывал. Интуитивно я чувствовал, что истина все еще спрятана в сейфе моего незнания, а разделенное незнание Шеф ненавидит всеми фибрами своей души. Уставившись в угол кабинета, он сейчас размышляет.

— Что-то очень уж долго вы беседуете с Илиевым, — наконец говорит он.

— Я пенсионер, Божидар, а пенсионеры любят поболтать… стоят по очередям и чешут себе языки!

— Я вызвал тебя, Евтимов, по другому поводу, — Шеф надевает очки, лицо его приобретает серьезное выражение. — Бабаколеву пришла в шоферское общежитие повестка из нашего управления. Людям там показалось странным, что хм… убитый получил повестку, и они передали ее в милицию. Сегодня утром она пришла ко мне. Не знаю, покажется ли это тебе важным, поможет ли расследованию… все же проверь, в чем дело, — из-за каждого куста может выскочить заяц!

Я сыт по горло охотничье-рыбацкими шутками Шефа, но на сей раз настолько взволнован, что не могу этого скрыть. Поспешно закуриваю, нервно затягиваюсь. Беру желтоватый листок со стола Шефа и бережно прячу, словно любовное письмо, в мой потертый бумажник. Мысль, что Бабаколев замешан в какой-нибудь низкопробной истории кажется мне абсурдной. Я знаю преступный мир: войти в него легко, как в море, но выйти ужасно трудно, особенно если попадешь в мертвое волнение, Божидар весело улыбается: ему нравится создавать мне трудности, мог замешательство доставляет ему наслаждение.

— Поедешь в воскресенье к медведям? — спрашивает он игриво.

— Нет, в воскресенье у нас гости.

— Ты и гости? — морщится Шеф. — Это все равно, что к моему фикусу гости.

— Вера нашла себе друга, — поясняю я и невольно вздыхаю. — Вряд ли он горит желанием прийти к твоему фикусу.

Божидар мгновенно чувствует, что переборщил, лицо его сереет — уже много лет каждую мою неприятность он воспринимает, как упрек себе. То, что мне так упорно не везет, подрывает нашу старую дружбу: лишь равные могут быть по-настоящему доброжелательны один к другому. Теперь он закуривает, так как чувствует себя несправедливо обвиненным, уличенным в чем-то некрасивом, чего он не делал. Единственная благородная черта, сохранившаяся в его характере, — это то, что он никогда не позволяет себе выказывать мне свое сочувствие.

— Если ты свободен в субботу, приглашаю тебя на рыбалку!

— Неплохо будет прогуляться у реки, — отзываюсь благосклонно. — Ведь из каждого омута может выскочить заяц, не правда ли?

Мы знакомы много лет. Костов — знающий и опытный следователь, но всегда работал в другом отделе. Это — крупный рыхлый мужчина с густыми бакенбардами, обрамляющими его лицо, подобно мрачному сиянию. У него высокий упрямый лоб, глаза всегда улыбаются, но в них сквозит не столько насмешка, сколько накопленный с годами скептицизм.

Костов не верит никому и ничему. Он не доверяет и мне — просто мой Шеф позвонил его Шефу и он должен меня принять и держаться по возможности любезно. В нашем ремесле отчуждение — скрытая форма взаимности. Постоянное соприкосновение с низменными человеческими страстями, с подлостью и ложью сделало его неосознанным святым. Мне хорошо известно, что святые — опасные люди: в борьбе с пороками они духовно опустошаются, их каноническая вера превращается в недоверие, внутренняя чистота — в насилие, боль — в обман. Костов моложе меня лет на десять, но в нашей профессии это уже стариковский возраст. Он сидит спокойно за своим письменным столом, его тяжелые руки крестьянина лежат на столешнице. Оглядываюсь вокруг без любопытства, с сочувствием, но от этой взаимности мы не ощущаем ни легкости общения, ни человеческой близости. Просто мой Шеф позвонил его Шефу…

Кабинет Костова мне настолько знаком, будто я работал в нем много лет. Сейф с названием фирмы, выполненным старославянской вязью, умывальник с пожелтевшим, испещренным трещинами зеркалом, расхлябанная вешалка с военной формой, потертый диван, на котором я имею неудовольствие сейчас сидеть, этажерка с юридической литературой и обязательным учебником криминалистики Вакарелского и, наконец, окно с окрашенной в белый цвет решеткой. В отличие от моего окна, его выходит прямо на глухую стену — серую и скучную, местами с облупившейся штукатуркой.