В дверях мы опять все столкнулись, потом долго уступали друг другу дорогу, наконец, вошли в гостиную, и я сразу закурил. У меня болела голова.

— Потом будешь курить! — прошипела Мария. — Пожалуйста, к столу, товарищ Пашов… сразу к столу!

Мы с Марией сели у окна, Вера с Пашовым расположились напротив, все продолжали искусственно улыбаться, будто бы знали какую-то большую тайну. Нужно было с чего-то начать, но никто не знал, с чего именно, Из супницы поднимался аппетитный пар, на блюдах лежала в ожидании закуска, одна из свечей тихо потрескивала. Элли развернула свой подарок: это был тирольский костюм, красивый и дорогой, но слишком уж отдающий фольклором и чересчур огромный для внучки, «Почему тирольский костюм? — спросил я себя. — Ведь сейчас зима!» Мы удивленно переглянулись, Элли выглядела разочарованной. Она аккуратно сложила юбку и жакет и снова завернула их в роскошную упаковочную бумагу.

— Ты растешь, к лету он будет тебе как раз впору, — ласково произнесла Мария.

— Спасибо, товарищ Пашов, — сказала Элли.

— Для аперитива у нас водка, — я взял положение в свои руки. — А на закуску — селедка. Сейчас Элли положит нам ее, хорошо?

— Я почти не пью… — чуть-чуть… одну каплю.

«А Симеон накачивался до упора!» — подумал я, и неизвестно почему мне стало ужасно грустно.

Водка булькнула в бутылке, когда я взял ее в руку, Мария нервно поправила волосы, Вера, опустив глаза, упорно смотрела на скатерть. Умное лицо Пашова выглядело усталым, и мне показалось, что он мой ровесник. Мы подождали пока Элли обойдет стол с блюдом в руках; подцепив вилкой самый жирный кусок селедки, она поднесла его к тарелке гостя… и я вдруг с ужасом увидел, как селедка сорвалась с вилки и шлепнулась на его брюки.

— Что ты наделала? — закричала Вера. Наступила суматоха, Вера бросилась в кухню за пятновыводителем, Мария схватила блюдо с селедкой, у меня дрогнула рука и я перелил свою рюмку.

— Ничего, ничего… не беспокойтесь… я сам виноват, — повторял Пашов, на лбу у него снова выступили капельки пота. Я посмотрел на Элли: она сжалась в уголке, глаза ее были полны слез, я испугался, что она разрыдается… Но — самое главное — я всем своим нутром ощутил, что Элли так поступила нарочно!

— Давайте выпьем, — испуганно провозгласил я, — за ваше здоровье! Добро пожаловать в наш дом!

В детской царил полумрак, мне потребовалось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к нему. Плюшевая собачка, с которой Элли спала с тех пор, как ее отец ушел от нас, валялась на полу, по столу были разбросаны учебники и тетради, тапочки лежали в разных углах — разлученные, утратившие свое назначение быть на ногах и греть их: они были лишь частью невообразимого хаоса, царившего в комнате. Из окон лился белесый ночкой свет — смешение темноты с неоновым освещением.

— Ненавижу этого гадкого дядьку! — всхлипнула внучка.

— Нехорошо кого-то ненавидеть, — растерянно возразил я.

— А лезть к чужим детям — хорошо?

— Он симпатичный человек и уже ушел.

— Ушел, но опять придет…

Сидя ка краю постели, она обхватила колени руками и в этой позе эмбриона в утробе окружающей ее тьмы всецело отдалась своему страданию. Элли была веселой и шаловливой, чувства свои обычно выражала шумно, но плакала всегда тайком, чтобы никого не тревожить, и это ее внутреннее благородство разрывало мое сердце. Душа ее была чистым белым платочком, и я испытывал мерзкое ощущение, что этим вечером мы все вытерли им руки. Ее мокрое от слез личико белело передо мной, надо было что-то сделать, не я не знал что.

— Хочешь, сходим в цирк? — глупо спросил я.

— Мы уже ходили с классом.

— Да, но я-то не ходил.

— Хорошо, я тебя свожу, — великодушно пообещала внучка и опять всхлипнула.

Я подошел к ней и крепко обнял, она прижалась ко мне, как обезьянка, — теплая, родная, единственная.

— Я не могу иметь больше двух отцов — только папочку и тебя, — прошептала Элли мне в ухо.

— У каждого человека только один отец, — устало произнес я. — Если хочешь, с сегодняшнего вечера называй меня дедушкой.

Из кухни доносился звон посуды: Мария с Верой мыли тарелки и, наверное, говорили о Пашове. Он интеллигентный и симпатичный человек, моя дочь явно в него влюблена, я подумал, что вдвоем они могут быть счастливы.

— Дедушка, ты меня любишь?

Меня качнуло, я прижал тельце Элли к груди — мне трудно было удержать столь непосильную ношу.

Дом совсем новый, облицован красным кирпичом, находится он вблизи парка. В подъезде еще пахнет свежей краской, все лампы целы — значит, предстоит иметь дело с новоселами.

Рассеянно читаю таблички на почтовых ящиках. Евгений Панайотов живет на втором этаже, поэтому равнодушно прохожу мимо лифта, взбегаю по лестнице с быстротой, противопоказанной человеку моего возраста, и останавливаюсь перед дверью с изящной медной табличкой. Нетерпеливо нажимаю кнопку звонка, но изнутри вместо звона доносится пение сладкозвучного жаворонка. Половина восьмого — самое неудобное время для встречи незваных гостей. Я мог послать Панайотову повестку, но тогда у него было бы время все обдумать, перебороть страх перед неизвестностью и подготовить себя психически. Случайные встречи старых знакомых иногда полны особого очарования.

В отличие от меня он поставил на своей двери два замка, они негромко щелкают, и передо мной предстает Панайотов собственной персоной, освещенный ярким светом прихожей. Он высок и худощав с тонким интеллигентным лицом, светлые глаза за стеклами очков в металлической оправе выражают скуку. В его облике есть что-то прусское, какая-то особая сдержанность и подтянутость, смягченные лишь выражением усталости после напряженного рабочего дня. Он в черном официальном костюме, который сидит на кем, как влитой, и при галстуке. Кажется, будто он выходит с заседания. Очевидно, всю свою жизнь Панайотов носил костюмы, сменяя их в зависимости от сезона, и постепенно они стали его второй кожей, Я чувствую к нему прилив доверия и симпатии, взгляд мой незаметно скользит вниз: Панайотов обут в шлепанцы громадного размера. Я вздрагиваю: единственное несовершенство этого красивого мужчины — несоразмерные с туловищем, огромные ноги.

— Чем могу быть полезен? — учтиво, но холодно спрашивает он.

— Мы с вами знакомы, товарищ Панайотов.

— Простите, не припоминаю. — Он смотрит на меня без любопытства, что-то в его сознании срабатывает, но все равно я для него незваный гость.

— Моя фамилия Евтимов, — помогаю ему я, — полковник Евтимов из следственного управления, ныне пенсионер.

Он моментально вспоминает, в светлых глазах появляется неприязнь, наверное, думает, что я пришел просить о чем-нибудь.

— Если вам нужна Жанна, она два месяца назад уехала в Брюссель… ее муж работает там в торгпредстве.

— Нет, мне нужны вы.

Панайотов не скрывает своего неудовольствия, однако отступает от двери, чтобы я мог войти: он чувствует, что я испорчу ему вечер. Внутри прихожая кажется громадной, потому что все стены ее в зеркалах. Входим а гостиную — она не так велика, как я предполагал, но по ней можно судить, что кто-то из семьи работает за границей. Изящные фарфоровые люстры по форме напоминают щупальцы какого-то экзотического животного, на полу персидские ковры, мебель обита натуральной кожей, на стенах абстрактные картины, а над старинным сервантом — коллекция карманных часов, потемневших от времени, которое они давным-давно не отсчитывают. Гостиную отделяют от столовой раздвижные двери, за столовой кухня, отгороженная от нее кокетливым баром.

— Жена в отъезде, некому сварить нам кофе… может, выпьем виски?.. У меня сегодня был трудный день.

У меня тоже был трудный день: до шести часов допрашивал кучерявого Пешку, поэтому я охотно соглашаюсь. Панайотов ставит на столик стаканы из толстого хрусталя, достает откуда-то ведерко со льдом, приносит виски. Бутылка наполовину выпита, а виски одно из самых дешевых, что продается в валютном магазине, и все же это настоящая шотландская ракия! Панайотов делает все неловко, медленно, на столике все чего-то не хватает, но я чувствую, что он нарочно задерживается у бара — явно, хочет выиграть минуты на размышление. Я смотрю, как кусочки льда тают в золотистой жидкости, наконец, Панайотов возвращается; замечаю, что он сменил шлепанцы на дорогие, модные мокасины, но ноги его от этого отнюдь не уменьшаются.