— Послушай, дедушка, — окликает меня внучка, — давай возьмем себе котика — пушистого, бездомного и с гноящимися глазками!

— Почему с гноящимися?

— А чтобы я его искупала.

— Нельзя, — отвечаю я со вздохом, — бабушка нам не разрешит.

— Бабушки нет, она пошла в овраг за водой.

— Да, но она вернется…

Элли посмотрела на меня своими голубыми, вечно удивленными глазами и сделала попытку достать языком кончик носа. «Эти светлые, доверчивые глаза, — подумал я, — делают ее похожей на профессионального лжесвидетеля».

— Это правда, стоит мне напроказничать, как бабушка тут же возвращается.

Я почувствовал, что могу потерять сознание от любви, ноги у меня обмякли, ржавая лопата в руках стала тяжелой. Я никого так не любил, как внучку, я был перед этим ребенком таким беспомощным, словно передо мной предстали все потенциальные преступники этого неоднозначного мира. Выходит, между невиновностью и преступлением есть неуловимая внутренняя связь — и полная невиновность, и совершенное преступление тревожат нас, угнетают и заставляют испытывать чувство вины.

— А это правда, что папа и мама расходятся?

Подавленный и сбитый с толку, я попытался еще раз копнуть каменистую, бездушную почву.

— Глупости… кто тебе сказал?

— Вчера я подслушала ваш с мамой разговор на кухне… она плакала.

— Некрасиво подслушивать, моя милая.

— Некрасиво, зато интересно. И папа уже не живет с нами.

В этот самый момент я увидел у калитки Марию. Она приближалась покачивающейся походкой, в ее руках, как немой упрек, два полных ведра. Мария не похожа на бабушку, у нее до сих пор стройная фигура, блестящие черные волосы и юная улыбка. На ее лице был написан испуг, как будто она подслушала наш разговор или увидела что-то неподобающее.

— Почему ты не надел свитер? — спросила она меня с гневом. — К вечеру раскиснешь.

— Мне тепло, — произнес я с облегчением, — я же двигаюсь.

— Беги принеси дедушке свитер… он у камина.

Оставшись одни, мы словно поглупели, между нами воцарилось неловкое молчание. Ведра оттягивали Марии руки, мелкие морщинки у рта выдавали подступающую старость.

— Бедный ребенок! — Ее голос звучал глухо, она обращалась ко мне.

Я отвернулся, чтобы не видеть ее слез, и попытался сосредоточить внимание на грядке.

Физиономия подследственного Камена Искренова мне явно не нравится! Думаю, мне придется туго с этим удальцом или по крайней мере не так просто, как я полагал. Представ «живьем», он оказался среднего роста, со спортивной, прекрасно сохранившейся фигурой. Искренов красив, его красота благородна, изысканна, с признаками увядающей молодости. Ему под пятьдесят, лицо у него интеллигентное, легкая аристократическая меланхолия, в сочетании с юношеской жизнерадостностью, придает его облику что-то европейское. Он, очевидно, из тех, кто любит смотреться в зеркало, нравится сам себе и поэтому безразличен к окружающим. Время от времени он поглаживает указательным пальцем висок, как будто хочет прервать свои глубокие раздумья.

Пока мы с ним молчим и потягиваем кофе (инструкция мне разрешает угощать подследственного кофе), я пытаюсь определить наиболее яркую черту его характера. В блокноте, лежащем передо мной, я записываю: «Чрезмерное внимание к собственной персоне!», потом зачеркиваю это шаблонное определение и рисую цветок, который должен напоминать нарцисс. На самом деле я не знаю, с чего начать; в истории с ПО «Явор» настолько все ясно, что я боюсь увлечься тавтологией. Я буду повторять вопросы моего коллеги, а этот красавец будет мне отвечать теми же словами, что произносил месяц назад. Бесспорно, Искренов обладает безукоризненной, натренированной памятью. Его волосы красиво серебрятся и усиливают ощущение, что он пережил свой возраст. Так вот… помолчим!

Я стараюсь понять, какое впечатление я на него произвел. Очевидно, он тоже меня изучает, хотя притворяется рассеянным, спокойно покуривает сигарету, но я-то знаю, что он наблюдает за мной. Он, безусловно, обратил внимание на мою худую, костистую физиономию, старомодный костюм, допотопный галстук. Я для него ветхозаветный старикашка с психологией архивариуса, который всю свою жизнь занимается какими-то очень и очень важными, таинственными документами. Он, наверное, думает, что я пахну истлевшими бумагами и затхлым гардеробом; и он, в общем-то, прав. Мария злоупотребляет нафталином, а я не могу перебороть себя. Мне просто противопоказано употреблять дезодорант или одеколон для бритья. Мой зять постоянно дарил мне на день рождения комплект, состоящий из туалетной воды и дезодоранта и перевязанный голубой ленточкой. Зная о моем почти физическом отвращении к «греховным» ароматам, он действовал с завидным упорством и дарил мне эти комплекты в надежде, что все же наступит незабываемый миг, когда я решусь ими пользоваться. Запах — частица нашей внутренней притягательности, и если истый архивариус благоухает «Олд спай», это уже нечто! Интересно, что некоторые люди стремятся к индивидуальности, уподобляясь в то же время окружающим. Я всегда поражался молодым людям, которые утверждают, что они одеваются по моде, хотя на самом деле одеты как все прочие. В этом отношении я настоящий индивидуалист. Я осознаю, что моя элегантность старомодна и немного смешна, что мои двубортные костюмы вызывают ассоциацию с далеким прошлым, но в такой одежде я есть я!

Я незаметно приподнимаю рукав пиджака, от него действительно исходит запах нафталина, сумрачных гардеробных полок, заботливо сложенных и забытых вещей. Я презираю дезодоранты, как и всякое измывательство над нашей грешной плотью, но зато я болезненно чистоплотен. Марии потребовалось не менее пяти лет совместной со мной жизни, чтобы привыкнуть к моей «безумной» чистоплотности; меня же никогда не покидает мысль, что я весь замызганный и что необходимо сделать все возможное, чтобы освободиться от ощущения собственной нечистоплотности. Интересно, что чрезмерная любовь к воде появилась у меня после того, как я поступил на службу в следственные органы. Очевидно, в этом безобидном пристрастии есть глубоко скрытый смысл, и оно наложило отпечаток на мою «профессиональную деформацию». У нас в селе живет мясник, который пристрастился к поэзии, к благородной изысканности выражений. А у моей жены был двоюродный брат, врач, трагически погибший лишь потому, что он поклялся не употреблять лекарств. Его свела в могилу обычная бронхопневмония, и я единственный человек, который оценил смысл его подвига. Вода — моя стихия, и я счастлив, что вода лишена памяти!

Искренов закуривает вторую сигарету, я — то же самое. Он делает вид, что смотрит в окно. Пейзаж по ту сторону моего кабинета не виден из-за массивных решеток, а свобода, просачивающаяся сквозь металлические прутья, никому не нужна. На улице барабанит мелкий, монотонный дождь, из-за этого нескончаемого дождя начинаешь чувствовать себя потерянным.

Даже тюремная одежда, широкая и просторная, как балахон, серого цвета, сидит на Искренове сносно. Всем своим видом он хочет показать, что он не обычный, а важный преступник; его деликатная улыбка выдает не панику и не страх, а, скорее, пренебрежение. Искренов надеется внушить мне мысль, что я им прощен! Он спокоен, по-прежнему самоуверен, но ему нужен контакт со мной. На его лице написана любезность, он готов мне угодить и даже помочь. Помочь в известном смысле, то есть повторить все свои вынужденные показания, которые я знаю и без него. Однако выражение робкой готовности не в состоянии скрыть презрения, которое он питает к моей персоне. В его светлых глазах загораются еле уловимые насмешливые искорки: он не сомневается, что я старомодный и смешной человек, однако моя усталость вызывает у него сочувствие. Я для него лишь пенсионер, симпатичный старикан, который хочет казаться еще крепким, персонаж с непреодолимыми задатками Шерлока Холмса. Так вот… я люблю, когда меня недооценивают!

— Меня зовут Евтимов, — начинаю я сухо, — мы будем с вами работать не один месяц. Надеюсь, что наше общение будет обоюдоприятным или по крайней мере приемлемым. Я прошу вас быть откровенным и четко отвечать на мои вопросы.