Достав из портфеля папку, я почти благоговейно положил ее на стол перед Колевым. Он бросил на меня насмешливый взгляд, сосредоточился, и на его лице отразилась усталость. Как мы постарели, черт побери!

Пока профессор минут десять занимался бесценной рукописью, медсестра поднесла мне вторую чашку кофе; я выпил и почувствовал давящую тяжесть в желудке: кофеин пробудил не только меня, но и мою мирно дремавшую язву.

— А не лежал ли твой приятель Безинский в психиатрии? — проговорил вдруг Колев.

— А ты случаем не бабка-гадалка?

— Нет, я серьезно спрашиваю.

— Он лежал в Суходольской клинике… но заявился туда добровольно и лечился от наркомании. Насколько мне известно, наркомания в начальной стадии.

— Это объясняет все или почти все, — протянул Колев, — у тебя прибавится работы, полковник.

— Ты меня огорчаешь, дорогой, и все равно я ничего не понимаю.

— В экспертизе мой юный коллега невольно допустил незначительную погрешность. Его заключение таково: Безинский покинул сей мир, потому что выхлестал большое количество алкоголя (этот паршивец перевел четыреста граммов виски) и к тому же принял сильное успокоительное средство из серии промазинов. Вывод правильный, но сформулирован по-детски и неполно. Мой коллега утверждает, что смерть наступила в результате двойного воздействия алкоголя и успокоительного, но он забывает пояснить, что за диковина эти промазины.

— Прости, но я не уловил, — пробормотал я.

— Хорошо, объясню тебе подробней. Все дело заключается в том, что доза успокоительного лекарства была до смешного мала, а количество алкоголя не настолько велико, чтобы смерть унесла такого здорового детину. А сейчас слушай внимательно. Обычные успокоительные и снотворные средства, типа валиума, тазепама или рудотеля, как правило, не совместимы с алкоголем по той простой причине, что алкоголь усиливает их воздействие, а они в свою очередь быстро усиливают состояние опьянения. Две, три и даже пять таблеток валиума или рудотеля, смешиваясь в желудке с четырьмястами граммами виски, образуют небезобидную, но все же безопасную смесь. Или содержание алкоголя в крови должно быть невероятно высоким, или доза принятого лекарства должна быть огромной, смертельной, а она для каждого организма различна. Безинский же выпил приличное количество алкоголя и принял не больше двух таблеток успокоительного.

— И кто тогда помог ему переселиться в иной мир?

— Именно здесь и кроется загадка, и именно тут я подмечаю кое-какие нюансы, — ободряюще улыбнулся Колев. — Безинский принял одну-две таблетки, но это было лекарство из группы промазинов. Такие медикаменты дают обычно шизофреникам, впадающим в буйство. Они эффективные, очень мощные и абсолютно (повторяю, абсолютно!) не совместимы с алкоголем. Минимальная их доза, смешиваясь в крови даже с небольшим количеством алкоголя, тормозит сердечную деятельность и приводит к общему отравлению, то есть к неминуемой смерти.

Он взял одну из моих сигарет, размял пальцами, постучал ею о полированный стол, однако не закурил.

— Я полагаю, судебно-медицинский эксперт ознакомился с историей болезни Безинского, откуда узнал, что тот лежал в психиатрии, но не потрудился уточнить, чем именно была вызвана его истерия. Он решил, что Безинский явный шизофреник, что пользовался лекарствами из группы промазинов. Кроме всего прочего, шизофреники склонны к самоубийству…

— Слушай, профессор, не хочешь ли ты сказать, что какой-то хитрюга, прямо скажем, сатана… — Я на секунду замолк, чтобы справиться с охватившим меня волнением, — знал, что Безинский состоит на учете в психиатрии, и подсунул ему этот самый промазин? Потом поднакачал его виски и таким образом убил?

— Твоя интеллигентность меня поражает, но я не собираюсь ни в чем тебя убеждать.

— В смысле?

— Просто я обращаю твое внимание на то, что ни один психически нормальный человек не принимает лекарств, предназначенных для шизофреников. Это равносильно тому, что у тебя болит зуб с правой стороны, а ты вдруг прикладываешь компресс к левой ноге.

Меня озарило, словно в кабинете вспыхнул прожектор. «Сейчас остается самое нехитрое — найти доказательства!» — сказал я себе, и в кабинете снова стало темно.

— И последняя просьба, профессор. Ты мог бы мне написать эти промазины по-латыни?

— С превеликим удовольствием, приятель, их будет с десяток. Если хочешь, я дам и рецепт. Они есть в наших клиниках, но тебе придется раздобывать за границей. Будешь их принимать один раз в день с тремястами граммами водки, а после позвонишь мне и доложишь, как ты себя ощущаешь.

Он склонился над столом, прилежно вывел что-то на бланке, почесал блестящую круглую лысину и мечтательно уставился на шкаф, где полагалось находиться медицинским инструментам. Наверно, мне просто показалось, что я учуял манящий запах окорока из оленины, этого нежного, обильно посыпанного красным перцем копченого мяса. Вне всякого сомнения, я мешал профессору духовно подкрепиться перед утомительной лекцией, а она должна была начаться через пятнадцать минут.

— Спасибо, Колев, ты действительно ангел-хранитель.

— Я дьявол, дорогой, только в последние пятьдесят лет это не заметно.

Я бодро поднялся, взял экспертизу и бесценный бланк и опустил их в свой бездонный портфель. Моя язва приутихла, за окном участливо светило весеннее солнце, день показался мне ясным и чистым, как только что выстиранная рубашка.

— Ты что, торопишься? — спросил меня Колев, втайне надеясь, что я на самом деле уйду.

— Ты же знаешь, какой Бебо проказник. Сидит сейчас в кабинете, точит карандаши и придумывает, как бы отравить мне жизнь.

— Страшным дураком оказался наш Бебо, — искренне произнес профессор, — раз он твой начальник! Ну а ты еще больший дурак — ведь когда-то, в годы нищеты и ужасной голодухи, ты был его начальником, разве не так? Если собираются два глупца, один из них — полнейший кретин.

— Ты смолоду учился делать комплименты. — Я уже стоял у двери. — Я тебе это припомню, труповед.

— Ты давай звони, уж коли мы вместе через голод прошли, — бросил Колев и мечтательно причмокнул. — Соберемся как-нибудь, поболтаем о славном прошлом, поедим, естественно…

Я мыл руки под краном в туалетной. Когда я, задумавшись, созерцал в зеркале свою худую страдальческую физиономию, за стеной в коридоре раздались бодрые шаги. Дверь в туалетную была приоткрыта, и я волею судеб услышал разговор юных коллег, которые остановились, решив, видно, выкурить по сигарете и потом уже приступить к разбирательству человеческих злодеяний.

— Это правда, что у тебя увели из-под носа дело о ПО «Явор»? — спросил чей-то бас.

— Его передали Гончей. — На сей раз голос принадлежал Карапетрову. — Он же самая опытная ищейка в нашем отделе.

— Да, опытная, только слегка хромая… — Смех был беззлобным.

— Хромая, зато хитрая. Поджатый хвост и слезящиеся глаза порой вводят в заблуждение. Стоит к ней приблизиться, как она тут же набрасывается.

— Я поражаюсь, как можно быть таким скучным! Когда старик молчит, он скучен, когда говорит, тоже скучен. Думаю, что он такой же, даже когда спит.

— А спит ли Гончая вообще? Из-за своей чрезмерной совестливости…

— И в этом нелепом черном костюме… он похож на сотрудника похоронного бюро. Он, наверное, сначала разжалобит свидетелей, заставляет их всплакнуть, а потом умными вопросами припирает к стенке.

Я ощутил в душе легкую, романтическую грусть и решил испортить праздник своим приятелям. Не торопясь вытер руки и вышел в коридор. Парни смолкли, очаровательно покраснели и уставились на меня, будто я показал им фокус, и они теперь предались мучительным раздумьям, стараясь угадать, куда же я дел разноцветные платочки. Я слышал, что англичане, когда им нечего сказать друг другу, начинают обстоятельно обсуждать погоду. Эта тема безобидна, как будничные приветствия, и всегда приятна и необременительна, даже если погода никуда не годится.