Нацелился на посадку. Костры были едва заметны. Включил посадочную фару. Ее свет потерялся в изморози. Полностью убрал газ, подбирая ручку на себя. Машина гасила скорость и начала как бы парашютировать на своих широких крыльях. Десять метров... Пять. Свет фары побежал по зеленому разнотравью луга. Самолет припечатался к земле, побежал, покачивая крыльями. Летные качества самолета-биплана позволяли опытному летчику приземлиться на площадке длиной 100-120 метров.
У одного из костров я увидел группу людей, на всякий случай пододвинул ближе автомат, сижу, не выключая мотора. К самолёту, чуть горбясь, направился высокий человек в наброшенной на плечи телогрейке.
- Гаврилов? - крикнул я.
- Алексей Михайлович! - ответил человек.
Это был условный отзыв, хотя командира бригады так и звали: Гаврилов Алексей Михайлович.
Я выключил мотор, вылез из кабины и сразу попал в объятия партизан, вынырнувших из темноты. Каждый хотел потрогать, пожать руку, обнять. Я для партизан был как бы посланцем с Большой земли.
Пока партизаны вытаскивали из самолета ящики с боеприпасами и оружием, я подошел к Гаврилову.
- Ну вот и встретились, - сказал я, подавая руку партизанскому командиру. - Теперь, наверное, часто буду летать к вам.
- Передайте командованию наше сердечное спасибо за помощь, - проговорил Гаврилов.
- Непременно.
Вместе с Гавриловым стоял комиссар бригады Васильев. Он вынул из полевой сумки и показал фашистскую листовку. Под орлом со свастикой было напечатано воззвание к населению. Гитлеровцы приказывали выслеживать и ловить летчиков со сбитых самолетов. За каждую голову они сулили вознаграждение в пятьдесят тысяч марок.
- А за вашу, Алексей Михайлович, сколько обещают? - спросил я Гаврилова.
- Миллион, - засмеялся Васильев. Как-никак, Алексей Михайлович партизанский вожак и насолил здорово немецким оккупантам.
- Шутки шутками, а мы с комиссаром приняли дополнительные меры к охране всех наших экипажей, - серьезно сказал комбриг.
Помолчав, Гаврилов обратился к комиссару:
- А теперь, Николай Васильевич, веди товарища летчика к детям...
Дети стояли у костра - оборванные, исхудавшие, рано повзрослевшие, дети тяжкой военной поры. Ребятишки грелись у огня, встретили меня настороженными взглядами.
Я взял на руки мальчика, поглядел в лицо с тонкой и желтой кожей, сморщенной у рта и глаз, и у меня невольно навернулись слезы. Малыш уперся ручонками в мою грудь, дергался, едва не дрался, стараясь вырваться. Я отпустил его. Сколько же зла видел и вынес этот маленький человечек! Вернется ли к нему когда-нибудь прежняя веселость, доверие к людям и доброта!?
- Ребята, ребятки... - заговорил комиссар Васильев. - Это наш летчик, дядя Курочкин.
Дети, казалось, ждали лишь момента, чтобы броситься врассыпную. Они инстинктивно не доверяли незнакомым взрослым. Страх застыл в их глазах.
- Дядя будет летать к нам. Помогать скорее прогнать проклятых фашистов. Вместе с ним вы полетите на Большую землю. Там вам будет лучше, вы станете учиться. Растите и постарайтесь потом быть полезными своей Родине.
- Кто из вас полетит со мной первым? - спросил я.
Дети теснее прижались друг к другу и молчали. Тогда я присел около самого маленького.
- Тебя как зовут, мальчик?
Вместо ответа мальчуган обвил шею ручонками и крепко прижался, словно боясь меня потерять. У меня снова, как в тумане, поплыли костры и лица партизан.
- Как же тебя зовут? А?
- Вася, - едва слышно прошептал малыш.
- Вася, Василек... У меня брат Вася. Ему уже десять лет, а тебе сколько?
Василек растопырил все пальцы на одной руке.
- Пять лет... Получается, ты теперь не только мой друг, но и младший брат. - Разговаривая с Васей, я неторопливо пошёл к самолёту.
Пора, пора было улетать.
Что-то говоря Васильку о своем брате, я подошел к самолету уже в окружении ребят. Открыл крышку задней кабины.
- Ты летал на самолете, Василек?
- Не...
- И вы, ребята, не летали?
Видя доверчивость Васи, дети дружно помотали головами.
- Ничего страшного... Вы давайте забирайтесь. По одному... По одному. В тесноте, да не в обиде.
Как же я был благодарен смелому, решительному Васильку! Не разговорись я с ним - трудновато пришлось бы с погрузкой. Да и полет без доверия - мука.
- Вот так! Вот так! - подбадривал я ребят. - Сейчас взлетим и через час-другой на Большой земле у своих будем.
Четверо мальчиков и четверо девочек забрались с моей помощью в кабину. Василька я посадил на колени к самой старшей девочке, лет десяти!
- А ты куда, дядя? - всполошился Василек, увидев, что я собираюсь закрывать крышку кабины.
- Да здесь я буду, за перегородкой. - И постучал по фанере. - А вы держитесь вот за эти ручки и друг за друга... Ну, будем считать, что к полету готовы.
Я защелкнул замки крепления на боку фюзеляжа. Быстро простился с партизанами и полез в свою кабину.
Один из бойцов провернул воздушный винт. Я включил зажигание и наклонился к ручке магнето.
- Контакт!
- Есть контакт!
Партизан рванул винт и отскочил в сторону. Чихнув и выбросив облако белого дыма, заработал мотор. Я порулил на линию взлета. Держась за консольную часть нижней плоскости, бежал добровольный помощник, помогая мне разворачивать самолет. Прикинув загрузку восьми пассажиров в среднем на тридцать пять килограммов каждый, я пришел к выводу, что загрузка превышает расчетную часть почти вдвое.
Плавно двигаю сектор газа до упора. Мотор ревет на полных оборотах. Но отяжелевшая машина трогается не сразу. Наконец сдвинулась с места, начала разбег. Метров через тридцать-сорок самолет слушается рулей. Хвостовая часть оторвалась от земли, линия капота приблизилась к линии горизонта. Подъемная сила крыльев уже способна была держать машину в воздухе! Я оторвал самолет от земли.
Стрелка высотометра поползла по шкале. Сто метров. Еще пятьдесят... Хватит. Я облегченно вздохнул, откинулся на спинку сиденья, чтобы размять занемевшую от напряжения спину. Осторожно склонив самолет на вираж, довернул до курса девяносто градусов - путь домой.
Да будь у меня на борту триста килограммов взрывчатки вместе с детонаторами, когда любой неловкий толчок грозит взрывом, я волновался б меньше. А тут восемь жизней. Восемь ребячьих сердчишек, беспредельно поверивших мне, моему умению, моему боевому счастью, удаче моей наконец. Ведь первый полет во многом определял всю будущую операцию по спасению сотен детей.
А впереди была линия фронта, которую мне еще предстояло пересечь.
За бортом, над лесами и озерами, поплыл легкий предрассветный туман. Хорошо! С земли меня труднее услышать, тем более увидеть и прицельно вести огонь.
Но на передовой немцы подняли такую стрельбу, что вокруг стало светло. Забили автоматические пушки «эрликоны», крупнокалиберные, спаренные и счетверенные пулеметы, от которых, кажется, небо горит. Каждый раз противник ведет пальбу одинаково как по бронированному штурмовику или истребителю, так и по фанерному ПО-2. Проскочить через сплошную стену зенитного огня невозможно. Четко заработал мозг, руки и ноги по его указанию выполняют необходимые маневры. Рули управления самолетом послушны пилоту. Глубоким виражом удалось уйти из зоны обстрела. После набора необходимой высоты, на малых оборотах, при которых звук мотора приглушен до минимума, со снижением благополучно пересек линию фронта.
Впереди ослепительным блеском сверкнула молния. Этого еще не хватало! Я потянулся еще ниже к земле, чтобы поднырнуть под грозовые облака. Самолет стало беспощадно трепать. Ливень и сильный ветер проникали во все щели. Залит водой не только козырек, но и пилотская кабина. Управлять маленьким бипланом очень трудно, все время приходится держать максимальные обороты мотора и повышенную скорость. Земля сквозь пелену дождя просматривается еле-еле...
Но вот мелькнула прогалина в лесном массиве. Это так называемый подскок. С него мы взлетали, когда летали в глубокий тыл врага. Значит, скоро появится аэродром. Кончился лес. Снижаюсь до десяти метров. Из фонарей «летучая мышь» выложен посадочный знак. Убираю газ, гашу скорость, тяну ручку на себя... опускаюсь на три точки. Толчок. Дома!
