Мистер Джонс понимает, что дальнейшее давление бесполезно. Он терпеливо ждет, когда жена совладает с волнением и выплеснет накопившееся в рассказе. Но миссис Джонс молчит еще и потому, что у нее нет для увиденного подходящих слов. Да, и откуда взяться таким словам, если обозначаемые ими предметы и понятия находятся вне сферы ее опыта?

И все-таки слова отыскиваются. Миссис Джонс помогает себе руками. Ее фразы отрывисты и коротки: вершины айсбергов, скупо намекающие на подводное изобилие. Но, как и в искусстве, недоговоренность способствует максимальной экспрессии. Семена медлящих слов, с трудом отыскивающих себя в темной массе безъязыкости, оседают в воображении мистера Джонса, где тут же пускают ростки и дают фантастические всходы.

Миссис Джонс рассказывает, как она с трудом поднялась по не забетонированным и шатким кирпичам крыльца, с трудом нащупывая путь из-за букета. Крыльцо было уже почти готово, когда часть камней растащили мальчишки (все знают, чьи, но никто — зачем). Мальчишки сослужили миссис Джонс дурную службу. Если бы крыльцо имело законченный вид, не столь велик был бы шок от того, что ожидало миссис Джонс внутри. Шок был отчасти смягчен хозяином, который схватил миссис Джонс за локоть и принялся отчитывать ее на ломанном английском за безрассудство альпинистского восхождения без страховки. А если бы миссис Джонс упала… Хозяин пресек себя на полуслове, предпочитая не вдаться в юридический аспект подобного несчастья. Между тем, миссис Джонс, еще не успевшей классифицировать социальную принадлежность и характер собеседника, открылся вид на интерьер, заставивший ее потерять дар речи. Миссис Джонс увидела лестницу…

Лестница начиналась недалеко от входа и плавно, но порывисто, взмывала к подоблачным высотам третьего этажа, где только крыша мешала ее окончательному апофеозу. Очевидно, спроектировавший ее архитектор был по совместительству мыслителем. Архитектор понимал, что смысл не в скорейшем достижении конечного результата, увядающего со скоростью сорванных полевых цветов, но в самом процессе. Лестница не карабкалась вверх, не юлила и не извивалась. Лестница парила в головокружительном венском вальсе. И вместе с тем, она напоминала метателя, взвинчивающегося вокруг собственной оси, чтобы как можно дальше швырнуть диск. Развороченное крыльцо было ее истоком и соотносилось с ней так же, как убогий родник — с питаемой им полноводной рекой.

Разумеется, в голове миссис Джонс не возникло подобных ассоциаций. Голова миссис Джонс была пуста, как незаполненный мебелью и оттого кажущийся еще более громадным дом, но ее сердце — переполнено чувствами, описать которые можно только при помощи задеревеневшего вальса, окаменевшего дискометателя и остановившейся реки.

Дальше все было как в тумане. Из рук миссис Джонс забрали букет, и она почувствовала себя еще более беззащитной посреди пронзаемого лестницей пространства. На предложение осмотреть дом миссис Джонс, не думая о последствиях, кивнула головой. Дальше она медленно карабкалась по лестнице вслед за хозяином, слушая, не слыша и не понимая его торопливой речи. Повсюду в доме был натертый до блеска паркет, слепящий миссис Джонс яростными бликами. Уже на втором пролете у нее начала кружиться голова. Миссис Джонс вцепилась в перила обеими руками и тянула себя вверх, точно по канату. Из-за блеска паркет казался скользким. Миссис Джон, не спасовавшая перед рискованным подъемом по ступенькам крыльца, теперь панически боялась оступиться. Неужели, пастор Уайт напрасно тратил время на проповеди? Миссис Джонс следовало помнить о несчастье, приключившемся с дочерьми Лота. Второй этаж был так близко. Но миссис Джонс откликнулась на сладкий шепот дьявола и посмотрела назад и вниз: в свистопляску блеска, площади, и высоты. И тут — не тошнота даже и подгибающиеся колени, но смутный соблазн сигануть головой вниз…

В это время хозяин вторично схватил ее за локоть и втащил на площадку второго этажа. От второго этажа миссис Джонс запомнилась огромная спальня, должно быть, отличавшаяся такой акустикой, что храп в ней звучал львиным ревом. А интерьер и пропорции ванной комнаты вызвали у миссис Джонс подавленность, впервые испытанную в детстве — в католическом соборе.

Были на втором этаже и другие достопримечательности, но их миссис Джонс не запомнила, поскольку достигла того внутреннего предела, когда впечатления сливаются в одну сплошную безликую массу. От экскурсии на третий этаж она отказалась. Как спустилась вниз — не помнит. Хозяина поблагодарить забыла. Кстати, от него у миссис Джонс остался странный привкус. Хозяин был невысокого роста и настолько подвижен, что миссис Джонс постоянно теряла его из вида. То он появлялся слева, то выныривал справа, то оказывался за спиной, а то исчезал вовсе. На беду хозяин был лыс, и его лысина вторила грозному блеску паркета насмешливыми солнечными зайчиками. Хозяин говорил так же быстро, как и двигался; был так же непонятен, как его дом. Стоит ли удивляться, что никаких следов преступления миссис Джонс обнаружить не удалось. Но и сам по себе, дом был в некоторой мере преступлением — против привычных пропорций и здравого смысла, которые миссис Джонс боготворила. А его безупречно праздничная чистота наводила на подозрения: за такой должно было скрываться что-то нечистое. А эти пустующие залы! Ох, неспроста пустовали они… Как обязано выстрелить в последнем акте пьесы праздно висящее на стене ружье, так не могли эти залы не стать со временем приютом чему-то экстраординарному — в своей добродетели или порочности.

Миссис Джонс вывели на улицу через гараж и, поблагодарив за букет и гостеприимство, отправили восвояси. Теперь миссис Джонс сидит напротив мистера Джонса и вяло отчитывается ему об увиденном. Апатия миссис Джонс вызвана не только крайней степенью переутомления, но и странным, не вяжущимся с вещественными доказательствами, ощущением иллюзорности. Будто дом с его хореографической лестницей, паркетной лихорадкой и смахивающим на сатира хозяином — был не более чем… фантастическим сном. И что стоит только, преодолевая усталость, выглянуть из окна, как увидишь на углу Тополиной улицы и Коринфской авеню то, что находилось там испокон веков — привычную кучу мусора.

В воскресенье после церковной службы жители микрорайона сгруживаются вокруг алтаря для экстренного совещания. Среди них присутствует и Жоржета, обыкновенно предпочитающая держаться в церкви поближе к выходу, дабы не попадаться лишний раз Господу на глаза. На повестке дня — дом на углу, и что делать с ним.

Миссис Джонс рассказывает конгрегации о своем недавнем визите. Из-за многократных повторов повествование звучит гораздо внятнее, чем в первый раз. Однако, в силу того же обстоятельства, оно больше не ведет к очистительному катарсису. Недоговоренность и запинки давно заполнены и сглажены посредством клише и гипербол. Лестница больше не танцует и не мечет к зениту дисков, но лежит свернутыми кольцами удава, вынашивающего коварный план. Впрочем, и в таком виде рассказ производит впечатление. Многие заворожено смотрят миссис Джонс прямо в рот, словно фантасмагория разворачивается непосредственно за частоколом его зубов.

Когда миссис Джонс умолкает и скромно покидает центр круга и внимания, давая понять, что ее миссия выполнена, все смотрят на пастора. «Да, — думает Уайт младший, — вот и настал момент истинного испытания. На кого еще равняться им?» Сейчас пастору придется сообщить прихожанам о том невозможном, что он вычитал недавно в книге, и что косвенно подтвердил беспристрастный отчет миссис Джонс. Пастор бледнеет и заблаговременно возносит руки в оборонительном жесте смирения, коим только и можно противостоять темным силам. Но тут слово берет мистер Джонс.

— А чего тут думать? — говорит он. — И ребенку ясно: масоны…

Слово «масоны» зловеще разносится под сводом церкви. Оно звучит загадочно — как заклинание. Но видно настолько велики ожидания и накалены страсти, что любое изреченное слово неминуемо разочаровывает. И, вместе с тем, — успокаивает.