Ну что ж, кто-кто, а я понимал и разделял его оптимизм. Главное — не падать духом, а сам себя не успокоишь — никто не успокоит.

— Значит, все, в общем, к лучшему?

— Должно быть. — Постучал по дереву.

— А какая идея-то, в чем?

— Идея — гениальная. А в чем — обойдешься. Еще сглазишь нечаянно. Потом почитаю, когда созрею. Пошизовать еще надо. Но главное — она родилась.

— Ну тогда давай… — С давней жаждой я потянулся к бокалу с «Тархуном». — За новорожденную.

— Стоп-стоп, — царским жестом остановил он меня, — подождем давай…

И только он сказал — из коридора вновь послышались легкие шаги, и к нам вошла уже переодетая, в свитере и джинсах, Травка (как же хорошо она во всем смотрелась!), с тонким намеком неся и для меня мою рубашку.

— У вас дочь? — с порога Женьке. — Поздравляю.

Женька чуть глаза свои не выронил от нового изумления.

— Дочь по имени Идея! — Я рассмеялся, взял свою рубашку и, одеваясь, продолжал: — И на него похожа, представляешь? Вот такой у меня друг-товарищ: простой, молодой, а на поверку — вишь какой? И дочь гениальна, и сам Евгений, а разве скажешь по нему?

— Ну хватит, хватит, — смущенно проворчал Хрусталик, не выдержав бремени славы. — Мы оба с тобой ребята, хоть куда, только все у нас еще впереди, к сожалению.

— Поздоровайся с дамой, деревня! — укорил я его, думая, что этим наша жестокая показушная перепалка и кончится.

Но не тут-то было. Смущенно-обаятельно шизуя глазами на Травку, Женька вдруг выдал:

— Извините, второй раз теряюсь, и все из-за этого типа. Вообще-то я тут уже пытался навести о вас какие-нибудь справки, но он как будто и не знает ничего.

— Ты что городишь, городничий?! — засмеялся я, краснея в досаде.

Но было уже поздно: Травка побледнела и, вызывающе улыбаясь, резанула по живому:

— Он знает. Я его новая любовница.

Женька немного опешил:

— Правда?.. — Но тут же нашелся, гаденыш, на голубом глазу повернулся ко мне: — А что же ты молчал как рыба об лед?

— Забыл, извини, — сказал я нарочито простецки, хотя тоже опешил: уж это она слишком что-то не так истолковала. И, спеша овладеть ситуацией, мягко взял Травку за руку, усадил в свое кресло, подвинул к ней бокал. — Вот тебе зеленая водица — и, пожалуйста, без глупостей.

И кажется, она поняла меня, виновато зарумянилась, а я тайком подмигнул ей и взял свой бокал.

— Все о’кей в этом окейном из океев!

Я был уверен, что моя тарабарщина не нуждается в переводе. Звук и ритм сами за себя говорили, что все действительно прекрасно в этом лучшем из миров.

— Чин-Чино! — добавил я для Травки и первый с наслаждением распробовал «Тархун».

Ну до чего же славно, что Женька, принципиально-ярый трезвенник, приволок нам именно эту обалденную вкуснотищу, и как знаменательно, черт возьми, что она — зеленая!

Кстати, про Чин-Чину поняла, конечно, только Травка: совершенно спонтанно у нас с ней вырабатывался как бы свой особый код.

А Женьке я сказал между тем:

— Слушай, мы голодные, так что опять извини.

И ей:

— Видишь, как хорошо иметь хотя бы одного такого друга? Ну вот, пожалуй, ешь на здоровье, а то тут сквозняки, смотри, улетишь еще как божий одуванчик.

Она улыбнулась и, окончательно успокаиваясь, взяла себе кусочек колбасы.

Возникла смешная неловкая пауза.

Все тихонько жевали, несколько смущенно, с улыбками, переглядываясь, и никто не находил, что сказать.

Ну Травка и не должна была заботиться об этом и смотрела выжидательно то на меня, то на Женьку, кстати, так и оставаясь в недоумении насчет его новорожденной, — забавная интрига.

А я с интересом наблюдал, как Женька тайно изучает нового человека.

По всему было видно, что он тоже страшно оробел, как и я когда-то, разглядев ее наконец вблизи. И я вдруг поймал себя на том, что даже в этой безобидной ситуации меня гложет — просто сжирает — ревность.

— Жень, — сказал я, чтобы завязать какой-нибудь разговор, — ты помнишь дядю Васю?

— Это… сосед твой, что ли? Учитель?

— Бывший учитель, да. Так вот, он мне вчера напророчил, что лет через пять, через десять я стану обыкновенным обывателем.

— Ну и что? Ты уже вполне для этого созрел.

— Кто?!

— А чего ты ерепенишься? «Все мы пассажиры одного корабля» — кто это сказал?

— Не помню… Экзюпери?

— Правильно. А сколько будет дважды два?

— Ну… пять, что ли?

Молодец. Пять-шесть примерно. Ну и что ж теперь делать?..

Травка улыбалась, понимая, что игра посвящалась ей, и я с радостью согласился на ничью:

— Ты прав, делать нечего. Наливай, генацвале, свое «Тархуани».

— О, вот это хорошее дело. — Женька щедро плеснул нам через края, затем, поаккуратней, долил себе и, взяв свой бокал, неожиданно провозгласил замечательный тост: — За Вечную Весну на планете Земля!

— Ух ты, какой речистый! — поддел я его, но тост мне и вправду пришелся по душе. — Ну какой же русский не чокнется за Вечную Весну, да еще и на своей планете!

И мы с удовольствием чок-чок-чокнулись тремя бокалами и выпили без передышки: Женька и я — до дна, Травка — пока до половины.

Вздохнув почти одновременно, необъяснимо счастливые, посмотрели друг на дружку, и Женька, жмурясь в каком-то тихом задушевном экстазе, сказал:

— Хорошо-то как с вами, люди!

— Ну что ж, естественно, — невольно расплылся и я, смущенно кося глазами на Травку. — И нам с тобой неплохо, да?

Она кивнула, тоже зардевшись.

А Женька вдруг предложил:

— А давайте закурим? Кто за, кто против?

— Единогласно, — сказал я. — Балдеть так балдеть.

— А сигарет у нас нет, — почему-то радостно объявила Травка.

— А у меня?! — Женька вынул пачку какой-то своей гадости.

— И все-то у тебя есть, — опять ревниво поддел я его. — Идея, сигареты… счастливый человек!

— Спасибо, нет, — вдруг закрутила головой моя Зеленая, обеими руками отстраняя сигареты. — Я не курю.

— Как это? — не понял я. — А вчера?

— Вчера — это вчера, а сегодня — это сегодня.

Я посмотрел на Женьку:

— Вот тебе демократия — один воздержался!

— Плюрализм! — коротко и ясно откомментировал мой друг.

Травушка-Муравушка, опять оказавшись в центре внимания, отчаянно засмущалась, но я и не думал давать ей поблажку:

— Умница-разумница! — Я искренне был рад за нее, потому что не иначе как сказывалось мое благотворное влияние, хотя, конечно, и вчера она курила не по-настоящему. Но и здесь не удержался от иронии: — А у тебя на лбу про это случайно не написано?

— Даже напечатано.

— Ну-ка, позвольте… — Я привстал и наклонился к ней, рассматривая «надпись» у нее на лбу, и еле удержался, чтобы не поцеловать ее при Женьке. Это было бы нехорошо, разумеется, хотя и ничего плохого, если вдуматься. И вскрикнул: — Ой, правда, Жень, смотри, какие буковки! Мин-драв пре-ду-пре-жда-ет…

И Женька мгновенно подхватил вторым голосом:

— Ку-ре-ни-е опа-сно для ва-ше-го здо-ровья!.. Она рассмеялась, и мы тоже — ужасно довольные собой.

— Но с вашего разрешения мы все-таки подыжим? — чертовски галантно осведомился Женька.

— Травитесь. Минздрав умывает руки.

Мы перемигнулись с Хрусталевым, закурили и «забалдели» ей на зависть.

— Ка-айф, — прохрипел я, выпуская клубы дыма и закатывая глаза.

— Мягкий зна-ак, — тоже с хрипотцой подпел Женька-подлец, и мы опять все трое рассмеялись — мы с Женькой над мягким знаком, а Травка над нами:

— Не кайф, а кейф, невежды! И все равно — не хочу и не буду!

— А чего же ты хочешь-то? — От первой за день сигареты я и вправду немного как бы прибалдел: хотелось кричать как будто с середины моря, стоя в нем по колено. — Приказывай!

— Я хочу — петь! Или нет, я хочу, чтобы вы пели для меня, а я захочу — подпою, не захочу — не буду, как понравится, вот так.

Хрусталик озадачился:

— Чего бы такого нам спеть?

— Знаю!.. — Я уселся за фортепьяно и с ходу заиграл и запел «Па-дам» по-французски, остальное по-русски, то бишь без слов, вернее «ля-ля».