Она посмотрела на него без улыбки, потом, чуть помедлив, проговорила:

— С чего бы вдруг?

— У тебя отличное произношение, а у меня абсолютный слух. Хотя я слышал всего одну фразу. Как там? Напомни, пожалуйста.

— Айм сэтисфайт?

— Ну! Слышно же! Айм сэтисфайт. Я даже знаю, как это пишется. Спорим?

— Не спорим.

— Ты мне и так веришь, да?.. Мерси. Сэнкю. Грациа вери мач. Ду ю шпрехен рюс?..

Она молчала, насмешливо выжидая, что он придумает еще, но он не унывал:

— А вообще, я страшно завидую всем, кто знает языки. Огромное преимущество. С английским можно спокойно позвонить в Нью-Йорк, например, поболтать с кем-нибудь.

— О чем?

— Да ни о чем. О погоде. «Хэллоу! — Хэллоу! — Ну как там у вас погодка? — Да так, ничего себе. — Ну о’кей, у нас тоже ничего». И все на английском — с ума сойти!..

Насчет инязов он, конечно, плел с кондачка, чтобы хоть как-то вернуть ей былое настроение.

А друг о друге они почти все уже выяснили ночью.

Оказалось, она училась в художественной школе, поступала прошлым летом в Суриковское (живопись, графика), не добрала там какого-то балла и теперь, подрабатывая в Центральном Парке маляром-подмастерьем, снова готовится к абитуре.

Когда он это услышал, он ее просто жуть как зауважал. Хотя тут же стал хвастать, что будто бы знал, по глазам догадался, когда подумал, что она поэтесса. Впрочем, это не так уж далеко от истины: художники сродни поэтам, в толпе не затеряются, если только, правда, не в толпе поэтов и художников.

— Ты клоун, — печально сказала она, тоже зная, где он учится, но подразумевая, видимо, его циркачество и ветер в голове.

И тут, стремясь развлечь ее во что бы то ни стало, он почувствовал момент:

— Я — клоун?! — изумился и возмутился по-петушиному. — А ты-то кто такая?!

— Никто.

— А как тебя зовут?

— Никак.

— Вот видишь, ты даже имени не знаешь своего, а я-то знаю.

— Ничего ты не знаешь.

— Я знаю, как тебя зовут, вот.

— Ну… — с проблеском интереса. — Как?..

— Хм… — хитро прищурился. «Мне очень жаль, но помочь ничем не могу».

— Не знаешь… — улыбнулась и даже засмеялась, довольная.

И действительно забавно: она — тогда, на детской площадке — не соизволила назвать свое имя, а он — после — не соизволил полюбопытствовать еще раз, ждал, когда она сама откроется, и не дождался.

— А мне и не надо… — Безумно радуясь перемене в ее настроении, стремительно перебрался к ней по дивану и обнял ее, стиснул, звонко чмокнул в щеку. — Травинка ты моя! Зеленая моя! Художника обидеть может всякий, да? А вот помочь материально некому. О! Ты есть, наверно, хочешь?

— Мгм! — с надеждой весело мотнула головой.

— И я хочу, да нечего, — сказал он, подличая в шутку. — Вэри вэл?

— А кофе?! — напомнила она.

— Кофе? Ща! — Щелкнул пальцами, окликая воображаемого официанта: — Гарсон! Кафе, силь ву пле! Два двойных!

— С лимоном, — подыграла она.

— Да-да, с лимоном и ликером! — крикнул он туда же. — И дюжину пирожных ассорти!

— О-о, благодарю, — сказала она, поднимаясь. — А теперь, если можно, я умоюсь.

— О, разумеется!.. — Он поспешно вскочил и, держа ее под локоток, почтительно пришаркивая шлепанцем, проковылял с ней до прихожей, отпуская и напутствуя: — Прямо по корлидорлу, вторлая дверль напрлаво. В крлайнем случае спрлосите, вам покажут.

— Спасибо, спасибо, вы очень любезны.

Она оглянулась, удивленно смеясь над его кривляньями, но в глубине ее глаз — Боже мой! — в глубине этих милых черных смородинок он ясно увидел печаль.

Обидел все же, скотина, да как обидел — забыть не может!..

А кроме того, ей, наверно, не очень были по сердцу его актерские выбрыки.

Не буду больше! — поклялся он мысленно.

И, с трудом переключаясь на внезапное одиночество, растерянно улыбнулся: приятно было ощутить вдруг никчемность свою без нее, ущербность какую-то, словно что-то из него ушло вместе с ней, чего-то в нем как будто недоставало.

Потребовалось серьезное волевое усилие, чтобы в ожидании ее возвращения на чем-нибудь сосредоточиться.

Вот — для начала поднял с пола машинку, водрузил обратно на рояль.

Затем подобрал кое-что из того, что разбросал.

Но тут другая мысль осчастливила его, и он потрогал подбородок: побриться!

За сутки он не так уж сильно ощетинился, но ежели он какой-никакой мужчина, то ведь это же наипервейшее мужское дело, тот самый труд, который действительно облагородит его, пока хотя бы, внешне, лиха беда начало.

Он прошел в свою комнату (постель была убрана филигранно!), вынул из футляра электробритву, воткнул в розетку, включил и, глядя на себя в маленькое футлярное зеркальце, начал привычно массировать плавающими ножами подбородок и щеки.

Как всегда, монотонное, убаюкивающее жужжание электромоторчика постепенно растворило в себе все его мысли, и он почти забылся, внимательно высматривая пропущенные островки небритости.

Но вдруг, несколько раз мельком взглянув через зеркальце себе в глаза, он словно очнулся и остановился.

Внезапно он понял, разгадал охватившее его и тихо мучившее смутное беспокойство.

Стоило ей выйти и оставить его одного, как ему просто-напросто стало страшно — именно страшно — от подсознательно точившей мысли, что все может рухнуть, рассыпаться, как только возникнут — а они обязательно возникнут! — вопросы: что делать дальше! Как жить вдвоем?

Ни-че-го ведь еще не продумал до конца: ни о работе, ни о жилье (с родителями жить исключено, но где альтернатива?), ни о природе и статусе новых отношений. Однако рано или поздно — да что там рано или поздно! — уже пора продумывать и решать, а он… все так же беспечен и подло легкомыслен, как и с Инной когда-то.

Между прочим, простодушный вопрос: «Ты не боишься, что я тебя брошу?» — тоже подлый по своей сути.

Выходит, он вполне допускает такое окончание — теоретически, а значит, и сам он, судя по всему, скрытый хронический подлец (ужасно огорчила его эта мысль).

Но тогда зачем же ни себя, ни ее не образумил вовремя? Ведь это опять… нечестно?..

Хотя… — забуксовал в противоречиях — как же тогда честно, если не так, как было и как есть?

Разве можно помнить о затаенной в себе подлости, когда так больно щемит и так сладко обнадеживает сердце и когда так верится, искренне верится в лучшее?..

Нет, онегинская честность — это поза: он просто не любил еще, не знал, что полюбит, потому-то и легко ему было резонерствовать — «напрасны ваши совершенства». Да и кто он такой, Онегин? Литературный персонаж, шесть букв по вертикали, а реально?..

Ну кто из нас может, даже угадывая в будущем бездну разочарований, отказаться от того мгновения, которое, возможно, будет стоить всей нашей жизни и оправдает собой и прошлое наше, и будущее? Ну кто? Вот именно, что очень мало кто, если не сказать, — никто. Тем более, что происходит это, как правило, само собой, помимо нашей воли.

Но, правда, и с Инной когда-то — само собой, и теперь вот — само собой. А что в итоге?..

Электробритва, забытая в руке на отлете и давно уже работавшая вхолостую, напомнила о себе обжигающим теплом в ладони и зудящей вибрацией: пора было заканчивать.

Он осмотрел выбритый подбородок, потрогал пальцами, вроде чисто, но на всякий случай еще разок прошелся бритвой туда-сюда и… вздохнул: ерунда какая-то… почему обязательно должно повториться, как с Инной?.. Неужели же он до такой степени безнадежен?.. Да неправда же, нет, это все чертова рефлексия страх нагоняет, а на самом деле — на этот раз — и было, и есть, и будет, и не может не быть иначе.

Только не надо рефлексировать, вот что.

…Я включил бритву, но резкая тишина лишь увеличила мою тревогу.

И, как на зло, спиральный шнур со штепселем никак не хотел укладываться в футляре, вываливался.

А тут еще: «Дин-дон!» — звонок — кого там черт принес? — ах да, Хрусталев, — ну хорошо, коли так.