— О-о! — воскликнул он, спеша отвлечь ее от ненужных проблем. — «Чуть свет — уж на ногах! И я у ваших ног!» — Лихо подскочил к ней, брякнулся с размаху на колено, ушибся на копейку, скорчился на рубль. — Ой, как больно-то, господи-и!..

Она засмеялась, но не забыла о своем:

— Ну так как же? Чего натворил?

— А чего? — не понял он будто бы, но вдруг нашелся и даже сам удивился, как ловок: — Сачкую-то? Так это по закону. Три дня положено на свадьбу — вынь да положь. Мы же христиане — уж больше тыщи лет!..

Поверила. Улыбаясь, протянула ему свои тонкие, изумительно тонкие в просторных закатанных рукавах халата руки, и он бережно принял их в свои ладони, словно букет цветов, понюхал и потерся носом, потом подсмотрел сквозь прохладные пальчики умильное выражение в ее глазах, поднялся с колена и потянул к себе всю ее.

— Какой ты те-оплый! — Как тучка золотая, зябко прильнула к обнаженной груди утеса-великана, слегка щекоча моргающей ресничкой и пряча, как белка пушистая, свои кулачонки у себя под подбородком. — Можно я в тебя влезу?

— Влезай!..

Он обхватил ее обеими руками, прикрыл сверху головой и даже грудь свою вогнул, чтобы можно было, ну если не влезать в него, то хотя бы укутаться хорошенько.

Она, зарываясь в него поглубже, судорожно вздрогнула.

— Замерзла?! — удивился он.

— Мгм!.. — кивнула, дрожа.

— Ну я тебя согре-ею!.. — И крепко сжал ее в объятиях.

И вдруг они одновременно спросонья потянулись и вздохнули, скрыто зевая, и на зевке, заметив совпадение, расхохотались.

Он обнял крепче — она ойкнула, и еще больше расхохотались, и повисли друг на дружке, топчась, переминаясь на четырех ногах, как боксеры в третьем раунде, совершенно без сил.

Наконец угомонились и затихли, отдыхая в тепле друг у друга.

Но тут она вдруг обвилась руками вокруг него, ища себе пристанище поудобней, мягко прильнула вся-вся, каждой клеточкой, и он, конечно, поплыл, — она, впрочем, тоже, чего уж.

И, хотя откровенно ему в тот момент не так уж и нужно было продолжение, он все-таки, очевидно, по какому-то стереотипу, решил, что не помешает лишний раз подтвердить в себе настоящего мужчину, и подхватил ее на руки — опять стереотип, ну что ты будешь делать, эх, молокосос!

Но неожиданно она, казалось бы, именно этого и ожидая, сама же и воспротивилась нежно:

— Не надо, Володя… Пожалуйста… Не сегодня…

— Почему?.. — удивился дурашливо, в недоумении хлопая глазами.

— Потому?.. — Ладошкой прикрыла ему глаза. — Не понимаешь?..

И он догадался, вспомнив ночные, слегка смущавшие обоих, неожиданные хлопоты с замыванием простыни и свое наивное беспокойство за невольно причиненную ей боль, и как она тогда, утомленная, умиротворенная и словно повзрослевшая, заметила с улыбкой, что, может быть, эта боль сделала ее счастливейшей из женщин. Раньше он не знал и не думал об этом, но как же оказалось приятно быть первым и единственным у своей любимой. Нечаянное напоминание ее ужасно польстило ему опять же, и, втайне гордый и счастливый, он несколько нахально улыбнулся:

— Вот жираф бестолковый! Скажи?

— Не скажу. Ты просто глупый и хороший. Тебе не тяжело?

— Мне?! — Вообще-то с непривычки было и вправду тяжеловато, но разве можно в этом признаться? — Да что ты! Ты же как пушинка! Не веришь?..

Она с сомнением крутанула головой, и его, конечно, потянуло на подвиги:

— Ну хочешь, вот сейчас подброшу — и взлетишь? А я буду дуть на тебя снизу и гонять по всей квартире, как пушинку, хочешь?

— Хочу! — вдруг сказала она, видимо, желая испытать его веселость и находчивость.

— Хо-очешь?! — удивился он. — Ну тогда дер-жи-ись… — Разгоняясь, закружил ее вокруг себя. — Ра-аз… два-а…

— Нет-ет! — засмеялась она, испуганно обняв его за шею. — Не хочу! Не на-адо! Пожалуйста! Я пошутила!

— Нет уж, лети, сама напросилась! Два с половиной… Два и три четверти…

— Не-е-ет! Не-е-ет! — кричала она, отчаянно болтая ногами.

Но он уже и сам, конечно, выдохся и, преодолевая головокружение, смеясь и шумно дыша, остановился, чуть не падая.

— Глупая ты, глупая! Да разве можно тебя из рук-то выпускать? Ведь форточка открыта, тебя же унесло бы сквозняком, понимаешь ли? Ну что бы я тогда делал без тебя, пушинка ты моя?..

И вдруг — «дзынь!» — телефон.

Переглянулись, удивились.

Снова — «дзынь!»

И тут он неожиданно, шутя, бесцеремонно сбросил «бабу с возу» на диван.

— Эй, осторожно, я живая!

— Тссс, — приставил палец к своим губам. — Может, это твоя мама?

Телефон продолжал звонить — она хитро улыбнулась, живо подхватив его предположение.

— Может. Вполне. Послушай, узнаешь.

Он взял трубку. Унимая одышку, поставил голос:

— Говорите!..

— Ой, — послышался в трубке удивленный голос Женьки Хрусталева. — Ты дома, что ли?..

— Ну предположим… — ответил, несколько недоумевая.

— Странно… — словно раздумывал вслух Хрусталев.

— Мне тоже странно…

— А у меня есть новости… — то ли хвастая, то ли просто информируя, сообщил Хрусталев.

— Расскажи, поделись…

— А если заскочу?.. — спросил Хрусталев.

— Давай…

И — гудки…

— Интриган проклятый, — радостно проворчал он, бросая трубку, и пояснил: — Друг мой, однокашник, Женька Хрусталев. Тоже сачок порядочный. Может, заскочит, грозился…

Он почему-то ужасно обрадовался этому звонку и, наверное, был бы рад в эту минуту любому звонку и любому голосу — ну разве только кроме Инны, и то неизвестно. И вспомнил неоконченную тему:

— А вот мама твоя что-то не звонит. Надо подсказать ей номерок-то. Пусть знает, где ее единственная пропадает. И с кем.

— Подскажем, подскажем. Ох и попадет же тебе от нее.

— За тебя, что ли?

— За меня. Испугался?

— Хэ! Еще посмотрим, кто кого испугался.

— Посмотрим. Номерок-то ей известен. Жди суровой кары.

— Отку-уда?!

— Оттуда. Я оставила записку, уходя, и там — твой номер.

— Так ты оставила…

— Конечно. Иначе бы ее хватил удар, а мама у меня одна.

— Логи-ично. А чего ж она не звонит?

— А я уже сама звонила, будила на работу.

— Когда?! Ну че ты врешь-то?

— Ты дрыхнул в это время, милый.

— Так-та-ак… И что ты ей сказала — где ты?

— Сказала — у тебя.

— А она что?

— Сказала, что убьет тебя, посадит за решетку и взыщет алименты.

— Ло-ожь! — закричал он в восторге и бросился к ней на диван. — Клевета-а!

— А суд установит! — кричала она, отбиваясь.

— А я скажу — пьян был, не помню!

— А вскрытие покажет!

Последний довод сразил его, и, хохоча остатками сил, он качнулся расслабленно и вдруг прямо лоб в лоб по касательной.

— А-ай! — застонала бедняжка, хватаясь за ушиб обеими руками.

— О-ой! — вскрикнул он, тоже держась за свой лоб, но в ужасе за нее: ему-то вроде было не очень больно, а вот ей-то, несчастной, каково? — Прости, прости, пожалуйста, прости дурака! Давай скорей полтинник приложим, слышишь?

— «Полти-инник», — передразнила она, морщась от боли и потирая рукой ушиб. — Теперь и сотней не откупишься!..

— Не вели казнить! Дай гляну, где больно… — Он взял ее голову в руки, прильнул губами к тому месту, куда она повелительно указала своим пальчиком, потом подул на ушиб, притворно поплевал и успокоился: — Ну все, жить будешь, а до свадьбы заживет.

— Да?.. — немного еще постанывая, но уже и улыбаясь, она вдруг села почти как ни в чем не бывало и вздохнула, напуская на себя серьезность. — Ну слушай… Вот видишь, уже и говорю, как ты: слу-ушай.

— Слу-ушаю! — воспринял он с готовностью на что угодно.

— Давай займемся делом. Чур, я мою посуду, а ты приводишь в порядок все остальное.

— У-у-у… — заныл недовольно. — Не успеешь глаза продрать — рабо-отай! Я не лошадь — я человекоподобное!

— О да, это звучит гордо. Но все же поработай, не ленись. Может, и настоящим человеком станешь, еще не поздно.

— Не ста-ану! Вот назло тебе не стану!.. — И, сбросив с ног шлепанцы, согнувшись, боком-вприпрыжку поскакал обезьяной по комнате.