Мексиканец достает с полочки обшарпанный, перелапанный, покрытый слюнями и табачным дымом альбом и пододвигает его к смущенному клиенту.

Выбирай.

Мужичок несмело начинает перелистывать страницы и вскоре тычет толстым пальцем в наверняка первую приглянувшуюся фотографию. Он слишком смущен.

Мексиканец кивает и спрашивает его на исковерканном английском:

— Я заполню вам формуляр.

Мужичок сдавленно сглатывает, точно собирается рассказать мексиканцу какой-то свой грязный страшный секрет.

— Я работаю в комитете по уголовным расследованиям…

Мексиканец трясет головой.

— Нет, ваше имя.

— Ну… — Мужичок понимает, что здорово оплошал. — Друзья обычно зовут меня Джо.

— Сколько времени вы планируете…?

— Около часа…

Но дальше я уже не слушаю. Все еще не отпуская моего запястья, Джо — настоящий Джо — приглушенно хмыкает и тянет меня к выходу. Я не сопротивляюсь.

…

Прежде я никогда не была в этом районе, но все когда-то бывает в первый раз. Особенно в Нью-Йорке.

Это один из тех испанских районов, в котором рано гаснут окна. Уже в одиннадцать тут резко замолкают все фонари. И дома, как две капли воды похожие друг на друга. Все до странного одинаковые. Повторяющиеся. И сейчас я понимаю, что это даже хуже монотонных бесконечных звуков за тонкими стенами. Да, это намного хуже.

Джо нервничает в этот раз особенно. Я могу определить это только по тому, как крепко сжимает он мою руку. А ведь прежде даже не прикасался.

В темноте я не вижу его лица, хотя лучше бы вообще никогда не видела. Я не лгу — просто мне бы так было спокойнее.

На какой-то момент мне кажется, что Джо теперь — это вовсе не Джо. И что он тащит меня в самый темный район большого мегаполиса, чтобы медленно убить меня в каком-нибудь из самых темных углов. Там, где мое изуродованное тело никогда не найдут.

Невовремя — мне приходится признать, что эта картина — всего лишь очередная прихоть моего больного воображения, потому что Джо, он как и Ким — принципиальный. Если он и убьет меня, то, повинуясь каким-то своим внутренним безоговорочным жизненным правилам, сделает это на самом видном месте Нью-Йорка.

Мы преодолеваем, наверное, уже сотый поворот. Плутаем по густому городскому лабиринту, не в поисках выхода — в поисках разъяренного минотавра.

И тут я каким-то шестым чувством понимаю, за чем именно мы пришли сюда.

На самом последнем этаже одного из этих типичных похожих одно на другое зданий, под самой крышей, я замечаю одно-единственное светящееся окно. Свет среди прочей пустоты. Как одинокий злобный костерок посреди темного леса.

Мое тело внезапно передергивает — от понимания.

— Нет… нет-нет… — как заведенная, шепчу я и начинаю что есть силы трясти головой из стороны в сторону. — Нет…

Джо оборачивается и оказывается как-то слишком близко ко мне, в нескольких дюймах. Я чувствую на себе его неровное дыхание (совсем как несколько часов, когда я плакала, а он влепил мне пощечину).

— Ты сама меня просила, Кесси, не помнишь?

— Когда ты говорил про этот чертов симбиоз, я не думала, что ты серьезно!..

— Думаешь, я лгу?!

— Думаю. — Ответ вылетает прежде, чем я окончательно понимаю смысл сказанного. Прежде чем понимаю, насколько мы — похожи. Вечные, вечные-вечные лжецы. Но это больше не забавно — теперь это омерзительно.

Мы замолкаем, и теперь между нами — только тишина. Но слишком густая, напряженная, слишком ощутимая.

— Почему бы тебе просто не заткнуться, Кесси? — как ни в чем не бывало интересуется Джо и резко наклоняется ко мне, точно таран, налетающий на башню. Он просто хочет взять этот замок штурмом. Вряд ли получится…

Я сама не понимаю, когда наступает тот момент, когда я позволяю его губам завладеть моими. Когда позволяю делать ему все (все-все), что он пожелает. Я не могу поймать тот момент, когда я почти стала его.

Мельком я смотрю на единственное горящее окно в одном из домов, под самой крышей. И яркий свет на мгновение ослепляет меня, заставляя забыться.

Я больше не хочу верить в то, во что верила прежде. Больше не могу.

Мне надоело запихивать в свое тело всякую плешь, чтобы потом она там прижилась, пустила корни. Надоело думать о том, что, возможно, Ким на самом деле не хотел, чтобы так получилось. Надоело строить предположения о том, что он просто не все предусмотрел.

Меня трясет только от одной мысли о том, что наш мир — это огромная грязная лужа. И, пытаясь выбраться из нее, мы только крепче вязнем.

Я пытаюсь все отрицать. Пытаюсь убедить себя, что всего этого нет. Не существует. Не существует проблем, ровно как и их решения. Что все это — лишь мои глупые фантазии. Мысли, заставляющие меня двигаться. Бежать, не оглядываясь, не потому, что что-то показалось, а потому, что кто-то действительно гонится за мной.

Там, позади.

…

Все маленькие дети верят в мир, прячущийся в темноте. Они спят с включенным светом, пытаются уцепиться за взрослые крепки руки, бояться оставаться одни только потому, что знают, что там, в темноте, действительно что-то есть. Там прячется то, что темноте едва удается сдерживать, и еще немного — и монстры вырвутся на свободу.

Но самое ужасное — это то, что нет никакой гарантии, что это не произойдет прямо сейчас.

Взрослые думают, что то, во что верят дети, — это вздор, сущий бред. Думают, что с возрастом это пройдет. Это и вправду проходит, но чудовища из темноты никуда не исчезают. Они остаются там, но уже для тех, других детей, пришедших на смену предыдущим.

Так в чем же дело? Дети верят, чувствуют, знают ровно до тех пор, пока не становятся взрослыми. Но почему до сих пор чувствую я? Затянувшийся переходный возраст? Маловероятно.

Единственное, в чем я на самом деле уверена, так это в том, что в темноте действительно кто-то есть. Здесь, в этом темном подъезде без единой работающей лампочки.

Джо по-прежнему крепко держит меня. Он чувствует, как дрожит мое тело, но предпочитает делать вид, что не чувствует. Только сжимает мою ладонь чуть сильнее.

Он не знает, почему именно я боюсь, хотя и знает, что все дело, должно быть, в этом глупом диагнозе. Гиперчувствительность. Слово, когда-то сломавшее мне жизнь.