— Ой, остановите пожалуйста. Галка, смотри.

— Точно, Волос и Махмуд.

— Если можно было бы постоять пять минут, — обратился Крис к водителю, — если вы не очень торопитесь. Или… — Крис начал запутываться в словах, а два шамана-стопщика уже подходили к машине, — спасибо вам большое, вы тогда уж без нас поезжайте.

— Я не тороплюсь. — Драйвер улыбнулся. — Только их посадить уже некуда.

Крис выскочил прямо перед носом Махмуда.

— Ярко светит солнце Саарема, и ветер благоприятствует движению китов! — закричал он.

— Ой! Крис. — Махмуд расплылся в улыбке. — И Галка, однако.

— В Ебург?

— В него. Сегодня уже не успеем, ночь скоро, спать надо.

— Давайте вместе. У нас хавка есть.

— Вместе оно и лучше, — медленно и веско проговорил Махмуд.

— Галка, давай перенайтуем с шаманами.

— Можно.

— Спасибо огромное. — Крис уже обращался к драйверу. — Мы останемся здесь, с друзьями.

— Не за что. О, стойте! Девочка, дай свой рюкзак.

Вскоре Галкин рюкзак был дозаполнен помидорами яблоками и огурцами.

Мамушка — бас-чемодан был назван в честь якобы казацкого танца, который виртуозно исполняли весьма милые братья, герои фильма «Семейство Адамс». Этот танец так понравился шаманам, что часто, забыв обо всем, они начинали подпрыгивать, кружится, хлопать друг друга по рукам, словно купцы после выгодной сделки, и громко выкрикивать: «Мамушка!». Остальное же время Махмуд и Волос, покуривая трубки, изобретали разные прикольные музыкальные штуковины из брошенных и на первый взгляд никуда не годных вещей.

Например, из консервной банки, куска телячьей шкуры и каких-то подобранных в лесу палок, они изготовил скрипку, причем она строила и весьма классно звучала. Эти два шамана повсюду оставляли звуковую память о себе: на Саарема, не на эстонском острове, а на вечном мистическом Саарема, родившемся в домике художницы Маши в Токсово, под Питером, где шаманы, создав маленький колхоз по производству музыкальных инструментов, встречали и провожали зиму, осталось подвешенное за ось колесо, на ободе и спицах которого болталось бесконечное множество сухих тростинок на веревочках, и стоило его пошевелить — в комнату входил ветер, залетали птицы, шумела речная вода. В других домах, квартирах, сквотах, флэтах после шаманов появлялись разные барабаны, барабанчики и барабанищи.

Но истинным шедевром была Мамушка. Ее корпусом являлся старинный фанерный чемодан гигантских размеров, с несколькими проделанными в нужных местах дырками на крышке. Сверху же были натянуты струны и закреплен ряд металлических пластин. Отчасти Мамушка напоминала бандуру, отчасти виброфон, а в путешествии служила чемоданом, содержимое которого, помимо обычных, необходимых в быту вещей, типа спальника и палатки, или тех же барабанов — бубнов, кусочков кожи, бечевки, бамбуковых палочек, включало и вещи необычные, найденные по дороге будущие звонилки-гуделки-пищалки-трещалки и разные другие, бесполезные с обыденной точки зрения, штучки.

Колхоз Саарема был немыслим без вечерних звуков Мамушки: Волос играл на басу в разных этнических командах, а Мамушка несомненно была этническим инструментом, и вместе со скрипкой Махмуда и флейтой Гарика составляла весьма улетное трио. Да и сам Волос вполне соответствовал инструментам и музыке. Свое прозвище он получил за очень длинные волосы, да и одевался он прикольно, но, в отличие от многих «волосатых», аккуратно, в шляпе, чем то похожей на тирольскую, в куртке, расшитой бисером, и зеленых брезентовых клешах, даже в самой грязной грязи Волос сохранял чистоту и гармонию, так что слова «там где я, там и мой дом» подходили к нему в полной мере. Здесь можно было бы вспомнить печать, изготовленную однажды Филом:

«ДЛЯ ВЕЧНОГО БЕЗДОМЬЯ ГОДЕН»,

след которой долго оставался на моей руке. Но это были другие времена и другие люди.

Я употребляю в отступлениях прошедшее время лишь потому, что так удобнее для повествования, можно говорить и есть и будет, но это несколько иное, отличное от «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», ибо я сам живу в Саарема и натягиваю веревки на барабан повествования, и разговариваю с Волосом по телефону, но это другой Волос, а тот, что в моей книге, уже позади, на трассе вместе с Махмудом, Крисом и Галкой идет искать место для ночлега.

Они нашли правильный холм и правильный ветер, они нашли родник у подножья, они развели костер и заварили чай, они сели посэйшенить друг для друга, для трав, деревьев и птиц, и сразу нашли правильные созвучия: ветер мчался к вершине холма, но на поляне вдруг начинал танцевать, взвивая пламя костра в стремительном круговороте, и гулкий голос джамбея, и пронзительный всепроникающий скрипичный, и протяжная басовая песня Мамушки входили в его прозрачное сильное тело, цепляли Криса и тащили за собой к небу.

«Что же, Крис, тащится и тащись, расслабься, оставь все, ибо ничего нет, ибо нечего уже оставлять, «тум-тум-тэк, и тум, и тэк, тум-тум-тэк, и тум, и тэк» — этот ритм мелькал перед его глазами огненными искрами — арабскими значочками — живая запись партии ударных: точка-точка-палочка, точка, палочка. Смотри Крис, они рассыпаются в небе, и небо втягивает тебя вслед за ними, ставшими уже звездами, и ты сам тум-тэк, точка-палочка, низкий-высокий звук, искра, комета, летящая вверх-вниз, тум-тум-тэк, и тум, и тэк, к мертвым, к тем, кто еще не рожден, туда, где Великое Дальше, где ничего нет, кроме трубы-водоворота и ангела — луча ослепительно-белого света».

«А помнишь другого, фарфорового, он стоял на шкафу в комнате твоего детства, по вечерам, засыпая, ты мысленно превращал его то в чайку, то в большую белую бабочку, то в привидение, и ангел медленно плыл в синих отблесках уличных фонарей, сливаясь с таким же белым потолком, а дальше… Это был день, и ты полез на шкаф, помнишь, во что ты играл? Уже нет? Но я помню, как от твоего неосторожного прикосновения он упал вниз и сломал крылья, белые острые осколочки фарфора разлетелись по полу, и ты загреб их под шкаф, но не все, и твой отец разрезал ногу, однако не рассердился, а поднял глаза вверх, поцокал языком и наигранно суровым тоном произнес: «Ты, пошто, Митя, Нике крылья отломал?» Ты узнал имя ангела — Ника, и тогда же тебе объяснили, что Ника это не ангел, а всего лишь античная богиня, которая крылата, как все боги, как и Смерть сама, вот теперь ты знаешь, что у Смерти имеются крылья, тум-тум-тэк, и тум, и тэк…»

«Но этого ангела зовут по другому, его имя Завтра, он живет в углях, в пепле, в том, что сгорело, Завтра смотрит на тебя красными угольными глазами, за-за-за, тум-тум-тэк, они остынут, как закат, ты помнишь того человека, который говорил тебе не смотреть на закат, и твое время — это водоворот огня, и на противоположной стороне — это дорога, на которой стоит маленькая девочка Алиса, улетевшая утром, растаявшая как облако в своей белой футболке и голубых джинсах, время — это ты сам, оно как ветер, а ты пел, Господин Ветер, это же написано о тебе, почему же ты не можешь забыть эту девочку, Алису, ах Алиса-Алиса, она так любит смотреть телевизор, нет, это из фильма, который тебе очень нравился: Алиса в городах, и теперь это имя как отголосок преследует тебя, и зачем ты так прикололся к этой герле, и бежишь за ней, за белым пятном, расплывающимися в тумане, через лес, где в стволах деревьев человеческие лица или это просыпаются друиды, нет, дриады, живущие в них дриады-друиды, вот этот страшный перемалывающий все каменный круг, из которого тебе надо выйти, твой собственный стоунхэндж, где ты одновременно жрец и жертва, и само жертвоприношение, а дальше снова — темные коридоры, лестницы, чьи ступени словно протянутые ладони, словно корни деревьев — затвердевшие и ставшие землей облака, беги быстрее, наверх, к белому пятнышку, к единственному яркому кусочку света, беги мимо тысяч тусклых огней, тысяч возможностей, беги, ибо саламандры уже роют в тебе ходы, и синий бык темно красными углями глазами зовет тебя, ты сам выдумал их, ты слишком много читал, умный мальчик Митя, и про быка, и про орла, и про единорога, которого может приручить только девственница, но смерть чиста, всегда, лишь слезы ее смертельны, она как чистая доска, «табула раса», каждый раз она стирает старые меловые следы, и становится чистой, и ты можешь писать на этой доске свое первое слово. Ты помнишь его, «мама» или «дай». «Дай» , — говоришь ты и тянешь ручки. Ну что же, бери, бери, бери все, а ведь ты парень, попался на удочку Грофа, ты слишком глубоко вдыхал эту жизнь, не вспоминаешь ли ты собственное рождение, а свет все ближе, и куда тебе плыть в этом небе, тум-тум-тэк, и тум, и тэк, это стучит твое сердце, молот небесного кузнеца, перековывающего старых на молодых, но где она, твоя старость, дерево здесь, дерево там, сухое дерево, из него будет сделана ладья, и река уже рядом и волны ступени под твоими ногами, и рыба, нет, синий бык с налитыми огнем глазами выплевывает большие радужные пузыри, и ты куда… куда — снова вниз, мелькают деревья, и ветки смыкаются над тобой, и костер разбрасывает звезды на темное небо. Тум-тум-тэк. Ты слишком поэт, Крис, чтобы пройти сквозь эти двери. Ты не успел сорвать с дерева маленькое шаманское зеркало, которое видел однажды, а теперь оно уже на стороне водоворота по имени Другой Раз. Тебя будут держать сотворенные тобой образы, ты не сможешь оставить их в этом мире, пока не найдешь хвоста кометы, который всегда впереди ее самой».