Грегори ясно указывал, что вопросы, обсуждавшиеся в «Разуме и природе» (то есть различные подходы к биологическому миру и мышлению), являются необходимой подготовкой к задаче, стоящей перед данной книгой, хотя здесь они не присутствуют в полном объеме. В данной книге он подходил к ряду вопросов, неявно присутствовавших в его работе в течение очень долгого времени, и которые он постоянно гнал от себя. Это не только вопрос «священного», но также вопросы «эстетики» и «сознания».

Грегори считал, что эту группу вопросов необходимо рассмотреть на пути к теории действий в живом мире, к кибернетической этике. И именно к этой ноте я главным образом прислушивалась, работая с этими черновиками. Представляя, что книга уже завершена, Грегори писал: «По-прежнему остается необходимость изучить полученные результаты и выразить в словах природу их музыки». Это по-прежнему актуально, и можно попробовать это сделать. Неявное ждет своего открытия, подобно еще не сформулированной геометрической теореме, скрытой в аксиомах. Или, возможно, скрытой между строк? Ведь Грегори не хватило времени завершить свои слова.

Фактически написание этой книги было исследованием, пошаговым продвижением в направлении предмета, очертания которого открывались лишь постепенно по мере роста логической связности и разрешения противоречий.

Проще сказать, что не является предметом этой книги, чем определить искомую гармонию. Эта книга не о психологии, не об экономике и не о социологии, разве лишь в той степени, в какой эти науки являются переходными областями внутри бо́льшей совокупности знания. Она не вполне об экологии или антропологии. Существует более широкий предмет, называемый «эпистемология», выходящий за границы прочих. И мне кажется, что когда я прикоснулся к факту антропологической и экологической упорядоченности, я увидел проблеск знания более высокого порядка (уровня), чем уровень любой из этих дисциплин.

Таким образом, эта книга – сравнительное исследование вопросов, возникающих из антропологии и изучения локальных (узко местных) эпистемологий. Как антропологи мы изучаем этические системы отдельных групп, а затем переходим к изучению сравнительной этики. Мы пытаемся рассмотреть частные, локальные этические системы конкретных племен на фоне нашего знания о других этических системах. Сходным образом возможно – и это даже входит в моду – изучить эпистемологии разных народов, структуры знания и пути обработки данных. От исследований такого рода вполне естественно перейти к сравнению эпистемологий, неявно содержащихся в разных культурных системах.

Однако что можно открыть, сопоставляя сравнительную этику и сравнительную эпистемологию? И если их обе соединить с экономикой? И все это сравнить с морфогенезом и сравнительной анатомией?

Такое сравнение неизбежно вернет исследователя к базисным характеристикам вопроса. Ему придется принять решение относительно универсального минимума, образующего зону пересечения этих областей исследований. Этот минимум не является частью ни одной из этих областей, он не является частью даже науки о поведении. Он является частью необходимости, если вам угодно. Отчасти в него входит то, что Блаженный Августин назвал Вечными истинами, отчасти, возможно, то, что Карл Юнг назвал архетипами. Эти фундаментальные принципы, которые должны лежать в основе всего нашего мышления, обсуждаются в следующей главе.

Разумеется, и антропологу, и эпистемологу, и психологу, и историку, и экономисту придется встретиться, каждому в своей области деятельности, с каждой из этих Вечных истин. Однако эти истины не являются предметом какой-либо конкретной области знаний, и их обычно замалчивают и избегают при помощи концентрации внимания на проблемах, характерных для каждой специализированной области.

В прошлом многие, знавшие об этих высших уровнях порядка, организации и разума, включая и Блаженного Августина, пытались поделиться своими открытиями с потомками. Это породило обширную литературу. В частности, каждая из великих религий создала тексты, иногда проясняющие эти вопросы, а иногда еще больше их запутывающие.

В дальнейшем много подобных усилий было предпринято в исторически уникальном контексте науки, однако интеллектуальная озабоченность количественной стороной вопроса, искусственными обстоятельствами эксперимента и декартовским дуализмом сообща сделали эти вещи еще более труднопостижимыми, чем они были раньше. Наука права в своей нетерпимости к мутным определениям и путаной логической типизации, однако пытаясь избежать этих опасностей, она пресекла обсуждение вопросов первостепенной важности.

К сожалению, туман в голове и впрямь помог роду людскому прийти к «Богу». В любой современной христианской, буддистской или индуистской проповеди вы можете услышать, как вера, созданная мистиками, восхваляется и предлагается по причинам, от которых у любого, кто не находится под гипнозом или дозой наркотика, должны встать волосы дыбом. Нет сомнений, что обсуждать высшие уровни порядка на членораздельном языке нелегко, особенно тем, кто не обучен точному словоупотреблению. Поэтому их можно простить, если они ищут убежища в избитой фразе: «Кто говорит – не знает, кто знает – не говорит». Если бы эта фраза была верна, из этого бы вытекало, что обширная и часто прекрасная мистическая литература индуизма, буддизма, даосизма и христианства была написана людьми, не понимающими, что они пишут.

Как бы то ни было, я не претендую на оригинальность, а лишь на своевременность. Нет ничего неправильного в том, чтобы сделать вклад в эту обширную литературу и сегодня. Я претендую не на уникальность, а на членство в небольшой группе веривших в то, что есть сильные и ясные аргументы в пользу необходимости священного; и эти аргументы основываются на эпистемологии, коренящейся в усовершенствованной науке и в очевидности. Я верю, что эти аргументы важны для нашего времени повального скептицизма, более того – что они важны не меньше, чем свидетельства тех, чья религиозная вера основана на «внутреннем свете» и «космическом опыте». И действительно, прочная вера Эйнштейна или Уайтхеда стоит тысячи лицемерных заявлений традиционных проповедников.

Для средневековых богословов было характерно стремление к строгости и точности, сегодня характерное только для лучших из наук. В XIII веке «Сумма теологии» (Summa theologica; Aquinas, 1265–1274) святого Фомы Аквинского была эквивалентом сегодняшних учебников кибернетики. Святой Фома подразделяет все сотворенные вещи на четыре класса:

a) те, которые просто есть – как камни;

b) те, которые есть и живут – как растения;

c) те, которые есть, живут и способны перемещаться – как животные; и

d) те, которые есть, живут, способны перемещаться и мыслят – как люди.

Он не знал кибернетики и в отличие от Блаженного Августина не был математиком, однако мы можем сразу различить здесь прообраз классификации сущностей, основанной на числе логических типов адаптационных контуров, характеризующихся рекурсивностью и самокоррекцией.

Определение святым Фомой смертного греха отмечено той же скрытой утонченностью. Грех считается «смертным», если его совершение способствует последующему совершению того же греха другими людьми «действуя наподобие [аристотелевской. – Примеч. пер.] “конечной причины”». (Хочу отметить, что, согласно данному определению, участие в гонке вооружений не просто грех, а грех смертный.) Фактически загадочные «конечные причины» в интерпретации святого Фомы в точности соответствуют тому, что современная кибернетика называет положительной обратной связью, дающей первое приближение к проблеме целенаправленности и причинности [особенно тогда, когда кажется, что причинно-следственные цепи идут против хода времени].

Как кажется, в дальнейшем богословие было во многих отношениях менее утонченным, чем богословие XIII века. Дело выглядит так, словно мысль Декарта (1596–1650), особенно дуализм разума и материи, знаменитая декларация «когито эрго сум» и декартовы координаты стали кульминацией долгого упадка. Греческая вера в «конечные причины» была грубой и примитивной, однако она оставляла открытым путь к монистическому ви́дению мира. В последующие века этот путь был закрыт и окончательно похоронен дуалистическим разделением разума и материи [из-за которого многие важные и загадочные феномены оказались словно бы вне материального мира, пригодного для научного изучения. Разум остался отделенным от тела, Бог остался вне творения, а научная мысль игнорировала обоих].