Самая ценная штука в жизни — времявнимание. Придуманное мною слово, то, куда направлено внимание в единицу времени. Это дороже всего. Бытие определяет времявнимание. И наоборот, соответственно.

Если времявнимание направлено на фигню, то бытие становится фигней. Обстоятельств, диктующих свои законы, в этой системе восприятия не существует, есть только внимание в единицу времени, направленное по своему личному выбору на те или иные ситуации в жизни. И выход из фигни один — векторный, я б еще и формул понавыводила… Смысл жизненного опыта, наверное, в том, чтобы не «спиралить», или спиралить качественно… уж если тупо лбом в стену, то не стопятый же раз… нужно направить вектор в окно, на потолок, в пол, в дверь, в пятый угол, в шестое измерение.

И во всем, будь то отношения с любимой или чертеж новой конструкции моста через океан, во главе угла стоит мистер Времявнимание, который определяет всю дальнейшую цепочку: восприятие — осознание — трансформация. Предпоследнее — удел немногих. Последнее — избранных.

Я решила, что мое времявнимание нужно, просто необходимо, рассеять, направить куда-то не в сторону моей личной жизни. Ведь есть же мир вокруг! Кира действительно рассталась со своей Элиной. Наши телефонные разговоры можно было замораживать, консервировать для истории, как образец лаконичного взаимопонимания:

— Было сложно. Теперь стыдно. Но, знаешь, облегчение такое. А ты?

— Я еще не знаю.

— Я жду. Это, — тяжелый выдох в мобильник, могущий заполнить собою пространство целой улицы, — счастье. Знать, чего ждать. Не отвечай. Целую.

И я была здесь не настолько причем, чтобы чувствовать себя ответственной или, тем более, виноватой в чем-то. Мир сильных радует именно этим, в первую очередь: никто не обвинит тебя в неправильности своих решений, никто не потребует от тебя компенсации своих потерь. Мир сильных знает, что никто никому ничего не должен. Но что же мне было делать теперь? Я так хотела быть с ней когда-то, долгие годы, иллюзия этого человека вела меня за руку сквозь длинные туннели, мерцала светом впереди, насвистывала мелодии, заглушая монотонный шум дождя. Я хотела быть с ней, я ее любила, я мечтала о ней. И теперь моя мечта говорит мне: «Я у тебя есть. В руках. Живи со мной». Так почему же мне так мучительно, разрывающе, невыносимо грустно?

Проснешься в подростково-раздолбайском настроении, и радуют какие-то мокрые листья, и каштан неожиданный цветет, и моросящее недоразумение, и кофейная гуща на дне чашки рисует корабль на волнах, и хочется уплыть на нем и пожить август-сентябрь на Манхэттене, и пешком через Бруклинский мост пройти, и чтоб в Парке, Центральном, конечно, желтые кленовые листья пинать, а еще же лето, значит полпраздника впереди, и стоишь, куришь в футболке на голое тело, и ветер реально двумя лапами снизу вверх: от коленей, по бедрам, талия, спина, потом дунет в шею — уже сверху. Зараза!

И думаешь: вот некоторым Джа дает все, и хлеб и вино и чай, а я ведь так и живу иногда, Джа приходит по ночам… А тогда, когда я пела эти песни, было мне семнадцать, и я каталась каждый выходной в лес в поход с компанией, мальчиком любимым, друзьями с гитарой, и мы тусили полтора часа в тамбуре, пили пиво из горла, и высовывались на поворотах в открытые двери, крепко держась за поручни, и ветер бил в лицо, и Джа, и нас гоняли проводницы, и я курила «Приму» на третий походный день, когда кончались и «Магна» и «Монтана» и «Балканская звезда». И все песни Цоя мы знали наизусть и на Камчатку ездили. И доставали из котелка ложкой залетевших комаров. И я тогда думала, что так я смогу прожить еще пару-тройку лет, ну, пять, а потом нужно будет… И становилось муторно, и хотелось оторваться так, чтобы не было мучительно больно потом на работу с девяти до пяти и мужу борщ…

Но. Мне уже тридцать с хвостиком. И ничего не изменилось, только лучше стало. Только лучше.

И стоя на лоджии, в футболке на голое тело, ранним утром, думала: поеду сегодня к подруге, поболтаем о личном, потом о делах еще, дела же есть, а потом, может, и кинцо…

Но потом день выполз незаметно, и хочется поработать, чтобы уж осенью, например этой, например, в Нью-Йорке, точно уже не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. А еще говорят, что в сорок лет жизнь только начинается, Джа, крепись… Мне только чай и билеты во все страны мира, больше ничегошеньки… пока.

Позвонил старинный приятель, с которым мы знакомы лет тринадцать, но общаемся крайне редко, и в жесткой форме затребовал встречи, я с перегретым мозгом не успела сориентироваться и сказала: окей, но я из лесу вышла…

— Я не буду тебя нюхать, — последовал внятный ответ. — Мне срочно нужно тебя увидеть. Полчаса.

— Угу, — зачем-то согласилась я и продиктовала адрес своей квартирки.

Затем, пока он искал дорогу, петляя по ветками метро, последовала смс-переписка:

— у тебя есть соковыжималка?

— нет, но есть пароварка.

— везет тебе!

Он — медийщик с двенадцатилетним стажем, причем новостник-профессионал, политика и прочая общественность, но сам он по натуре жуткий меломан и весьма своеобразная у него волна общения, на которую, если настроиться, то можно получить массу удовольствия. Малость подшафе, неистребимое обаяние, неподражаемые интонации и куча особых словечек, которые хочется записать, прямо так, как рассказывается. Пара историй меня озадачили.

— Был я как-то и в дурдоме. По делу, отмазывался от армии. — Голос у Лехи непростой, профессионального радио и телеведущего, расстановочка и интонирование. — Наше отделение, шестое, правильное, блатное отделение. Нам на барабанах играли, мы танцевали и прочая сказкотерапия. А этажом ниже были реальные психи. В частности, алкоголики в последних стадиях. И это было совсем не смешно. Поверь мне. Их выпускали гулять только в солнечную погоду. Для позитива и оптимизма.

Так вот, история одного, которого выпускали на солнце. Приходит к нему брат в гости, молча садится за стол. Тот ему наливает, а как же? Мол, давай, братишка, выпьем. Брат не пьет. Ну тот брату: я, мол, тогда сам выпью. Брат не возражает. Молчит. Он полбутылки распил. Приходит жена, спрашивает, как дела и все такое прочее. Ну тот, которого на солнце выпускают, говорит, что дела у него нормально, а у брата не очень, раз он с ним не пьет и беседу не поддерживает. «Бывает», — констатирует жена и отлучается к соседке. Оказалось — за медбригадой. Брат два года как умер.

— Ничего себе, — завороженно произношу я. — А, может, он и взаправду к нему пришел.

— Кто, п…ц?

— Нет, брат его.

— И вторая история. Еще покруче. Того, кого и на солнце не выпускали. Никогда. Мы с ним в коридоре поговорили. Короче, жил себе мужик, никого не трогал. Пил, по его словам, не то что б уж очень, но бывали и запои. Звонок в дверь одним чудным вечером. Подходит — смотрит в глазок — никого. Спрашивает — кто там? А ему голоса объясняют: это мы — невидимые съедалки. И они, дескать, за ним, потому как съесть его решили. А он им: «Я вам не открою». А они, съедалки невидимые, спокойно так растолковывают, что они никуда не спешат, и вполне могут его подождать за дверью, поскольку на работу утром ему, все ж таки, выйти придется. Ну, мужик две недели не выходил из дому. А был он крайне одинок в плане родственников и прочих товарищей. Хватились его на работе внимательные коллеги. Телефона домашнего не было. Дверь вскрыли с милицией, когда он уже шестые сутки провел в ванной. Невидимые съедалки проникли в квартиру и ждали его под дверью — теперь уже санузла. Без света просидел, воду пил из-под крана, истощал весьма…

Я кивала, удивлялась, любовалась им, старым своим приятелем. Я не знала о нем практически ничего, когда-то, миллион лет назад, мы вместе курили травку пару раз, пили портвейн, слушали музыку. Целовались в сугробе на искрящейся от фонарного света и снега, мелкого, суховатого, улице. Потом прошли годы, и я ничегошеньки не знаю о нем. О его жене, о ребенке, о том, на что он злился, или что было самой огромной радостью в его тридцатипятилетней жизни. Леха, сидящий напротив меня на узкой, трехшаговой вдоль, а поперек и того меньше, кухоньке, рассказывал мне истории про сумасшедших, а о чем нам еще было разговаривать? О чем? Люди текли мимо, как горные реки, близкими потоками, настолько близкими, что можно было рассмотреть дно, с камушками, травами, заржавевшими консервными банками.