Пришла ночь. Хирурги продолжали работу. Одних раненых, спасенных, уносили в госпитальный взвод, других, которым помочь не удалось, выносили и укладывали за операционной палаткой: там, где лежала Клава.

Под утро пришли бойцы из так называемой "похоронной команды", чтобы совершить обряд погребения павших. Стали перетаскивать тела погибших. Дошла очередь до Клавы. Она заворочалась, что-то пробормотала. Пожилой солдат, ухвативший было "покойницу" за ногу, от неожиданности завопил благим матом. Сбежавшимся на крик объяснили: "Этот еще жив! Жив!" Клава же продолжала спать.

Милов, выйдя на шум, запретил тревожить девушку, приказав дать ей выспаться. И ни словом не упоминать потом при Клаве о том, что произошло.

- Ей только на острове Сарпинском рассказали, как дело было, сообщила Мотя.

Клава Шевченко проводила меня к землянке начсандива. Того в штабе не оказалось: сказали, что вызван в штаб армии, а когда возвратится неизвестно. Я решила добраться до медсанбата, откуда получала все нужное для батальонного медпункта.

* * *

День стоял серый, с низкими, темными облаками, то и дело порошила колючая крупка, вражеская авиация в воздухе не висела, грузовики и повозки двигались по дорогам без особой опаски: артобстрел тогда в счет не шел! Меня подбросил на полуторке до Волги, а там и на остров Сарпинский переправил какой-то старшина из ДОПа{2}, приезжавший в балку Глубокая.

Странное ощущение испытываешь, выбираясь неожиданно с передовой и оказываясь в таком "глубоком тылу", каким представляется местность, находящаяся в десяти километрах позади твоего батальона. Пули тут не свистят, снаряды и мины не рвутся, существование этого "рая" представляется в первые минуты неправдоподобным, чуть ли не оскорбительным для тех, кто остался в обледенелых окопах, где снег изрыт воронками и испятнан кровью.

Но вот глаза замечают здешние воронки - огромные, от тяжелых авиабомб, нередко совсем свежие, видят отрытые тут и там щели-укрытия, земляные горбы над накатами землянок. И начинаешь понимать, что "рай" если и существует где-то, то наверняка много дальше, километров за тридцать отсюда, не меньше. А здесь своя страда...

Мне нужен был начальник медснабжения дивизии лейтенант Игорь Рафаилович Обольников, или попросту Игорь Обольников, как мы его тогда звали. Но первым знакомым человеком, попавшимся на острове, оказался не Обольников, а медицинская сестра Оля Кононенко. Та самая полненькая хохотушка Оля, которая на тактических учениях в Акмолинске, бывало, не могла встать со снега, барахтаясь в толстенных ватных брюках и полушубке. Оля быстро шла куда-то с кипой белья. Я окликнула ее. Девушка заулыбалась:

- Ой, здравствуйте! Вернулись? Насовсем?! Ой, извините, руки дать не могу...

Я сказала, что приехала ненадолго, ищу Обольникова, спросила, где его землянка. Оля подсказала, как найти начальника медснабжения, но расстроилась:

- Ой, это, значит, вы к девочкам даже не зайдете?! Ну как же так? Мы вас всегда вспоминаем: и Женечка Капустянская, и Галка Довгуша, и Верочка Городчанина... Вы нас совсем забыли, значит?

Я заверила Олю, что никого не забыла, что непременно зайду к девушкам, как только договорюсь о получении медикаментов и перевязочных средств.

- Кстати, - спросила я, - как у вас сейчас с мед-снабжением?

- Сейчас-то хорошо, а было плохо, ой как плохо! Подвоза из-за сала никакого, старые бинты стирали-перестирывали. Когда ничего не осталось, пустили на перевязки простыни...

- А не наказывали за это?

- Так само же начальство приказало! А что делать-то, если ничего не везут? Ой, а с Обольниковым-то что случилось!

И словоохотливая Оля тут же рассказала, как Обольников, отправившись в один из труднейших дней обороны Сталинграда за Волгу для получения медикаментов и перевязочного материала, показался коменданту переправы подозрительной личностью, чуть ли не дезертиром, с трудом доказал свои полномочия, в знак особой милости не угодил под арест, а был поставлен на разгрузку-погрузку катеров, паромов и перебрался на левобережье лишь три дня спустя.

На левом берегу Обольникову повезло: ему, первой ласточке с правого берега, на радостях выдали целый товарный вагон всевозможного медицинского добра для всех медсанбатов 64-й армии, и, конечно, свой родной медсанбат Обольников не обездолил. Правда, комендант переправы и на обратном пути заставил нашего начальника медснабжения почти неделю провести на берегу, поработать на погрузке боеприпасов, зимнего обмундирования и продовольствия. Зато спустя неделю бесценный для медиков груз был переправлен через Волгу без потерь.

- Все так радовались, так радовались! - восклицала Оля.

Она убежала по делам, взяв с меня обещание непременно прийти к своим, а я отправилась к Обольникову.

В землянке начальника медснабжения в тот момент находились сам Обольников, девятнадцатилетний, сероглазый, пышноволосый веселый юноша, и начпрод медсанбата С. М. Итин, сутуловатый, лет сорока пяти мужчина, неизменно приветливый и доброжелательный к людям. До войны Итин преподавал в институте, выделялся среди остального комсостава начитанностью и красивой, хотя несколько книжной речью. Итин знал на память много стихотворений классиков и советских поэтов, любил их цитировать.

Меня усадили на топчан, забренчали кружками, "сооружая чаек". Я спросила у Обольникова, что он может дать Отдельному учебному. Он задорно ответил, что даст всего, чего моя душа пожелает. И теперь уже сам поведал о командировке за Волгу. В изложении Обольникова рассказ выиграл в живости, но юмористическую окраску изложения Оли Кононенко утратил.

- Впрочем, нечего жаловаться! - подвел черту под своей одиссеей Обольников. - На войне главное, что жив остался. Вы-то как? Все на передовой?

- На передовой. У вас тут без перемен?

- Ну, как сказать... Андрея Михайловича Ската в армейский госпиталь перевели, он и Персианову с собой забрал.

- Кто же теперь у вас гипс накладывает? - спросила я, памятуя, что Персиановой не было равных в гипсовании.

- Теперь все справляются: Ираида Моисеевна научила. А знаете, кого еще от нас забрали, в эвакогоспиталь перевели? Рубина.

- Да ну?!

- Вместо него ваша подруга, Антонина Степановна Кузьменко. Вы, кажется, не слишком огорчились, что Рубина в медсанбате нету?

- Не слишком. Человек свой долг командира в одном видел - следить за подчиненными. Вы же прекрасно знаете, как его прозвали: игуменом женского монастыря.

- Он и вам, говорят, взыскание дал?

- Было. На формировке сходила в деревню за молоком без спросу. Ну, и сразу пять суток ареста! А уж если кто из девушек или женщин наедине с мужчиной оказывался...

Обольников смутился, а Итин возразил:

- Однако, Галина Даниловна, Рубин о вас же, женщинах, тревожился.

- Думаю, Рубин больше за себя опасался, чем за других, безапелляционно высказалась я.

И тут увидела, как может помрачнеть, каким сухим тоном может заговорить Итин.

- Полагаю, вы ошибаетесь, - отстраненно, глядя мимо, сказал начпрод. Рубин - человек очень доброй души. Всем вам он в отцы годился и, поверьте, переживал за вас, как за родных дочерей. Вот именно! Как за родных!

Озадаченная отповедью, я молчала. Итин увидел, какое впечатление произвели его слова, и гораздо мягче продолжил:

- Что греха таить? Разве вы сами не знаете мужчин и женщин, которые легко смотрят сейчас на близкие отношения? Мол, война все спишет... А ведь за этим не всегда легкомыслие таится. Иногда за этим безотчетный страх прячется, неуверенность в будущем. Отсюда и мыслишка: хоть час, да мой! Я, знаете ли, подобным мотылькам не доверяю. В трудную минуту дрогнуть могут.

С этим я была полностью согласна. Вообще скоропалительные связи вызывали у меня отвращение.

- Ну вот, два ригориста сошлись, - неожиданно возмутился Обольников. Вас послушать, так война накладывает запрет на чувства: пока не победим - и любить нельзя.