Но, несмотря на полное превосходство и в численности, и в вооружении, враг не мог подавить волю бойцов дивизии к сопротивлению, всюду получал отпор. А многие командиры и красноармейцы жертвовали собой, чтобы выручить, спасти товарищей.

...Я видела, как в фашистский танк, приблизившийся к одной группе прорывавшихся воинов, полетела граната. Раздался взрыв. Из танка повалил дым. Наш солдат упал, сраженный пулеметной очередью. Кто это был? Может, один из героев боев на реке Аксай и под Абганеровом младший сержант Н. Г. Сараев?

Сейчас известно, что Сараев шел с группой командиров и бойцов, среди которых, между прочим, находился М. Н. Алексеев, тогда политрук минометной роты 106-го полка, а ныне известный писатель. Так вот, когда фашистский танк приблизился к группе и гитлеровский офицер, высунувшийся из башни, скомандовал: "Хенде хох!", Сараев молча рванулся вперед и метнул гранату. Он погиб, но товарищей спас. Может быть, именно подвиг младшего сержанта Сараева навсегда запечатлелся в моей памяти?

Отдавая приказ продолжать движение, пробиваться сквозь вражеское кольцо мелкими группами, полковник Колобутин беспредельно верил в людей, понимал, что другого выхода нет. И в седьмом часу утра множество групп сумели либо пробиться, либо просочиться сквозь заслон из вражеских танков и бронетранспортеров, пройдя сквозь стену из стали и огня.

Сообразив, что задержать и пленить всех уходящих не удастся, фашистские танкисты перестали курсировать по степи, выстроили машины за нашей спиной в линию и открыли огонь из пушек. Почти одновременно появилась вражеская авиация.

Вести огонь по уходившим и бомбить их гитлеровцам было легко: в ровной степи каждый человек как на ладони! Нам же оставалось только одно - делать перебежки, залегая при особенно близких разрывах. Так приблизились мы к приметному издалека, выжженному полю. Оно буквально кипело взрывами мин и снарядов. Люди, пересекавшие поле, часто падали и не вставали. Но иного пути к своим не существовало.

Группа полковника Колобутина при перебежках и лавировании отделилась от нашей, которую вели комиссар штаба дивизии батальонный комиссар Владимир Георгиевич Бахолдин и начальник штаба дивизии подполковник Дионисий Семенович Цалай.

Образованный, широко эрудированный человек, Бахолдин был умелым политработником, отличался большим мужеством. Я старалась держаться рядом с Владимиром Георгиевичем. На его загорелом, с крупными чертами лице даже в самые, казалось бы, критические минуты нельзя было заметить и тени колебания или сомнения.

Крепко сжат рот, прищурены глаза, в наклоне головы, во всей фигуре упорство, убежденность, что враг своего не добьется. Одно присутствие Бахолдина ободряло людей, придавало им силы, вселяло уверенность в благополучном исходе прорыва!

Перед броском через горелое поле Бахолдин, лежа, оглянулся, немного отдышался и первым поднялся с земли, вскинув руку с пистолетом:

- Вперед! За мной!

Я бежала за батальонным комиссаром. Раза три падала, чтобы не угодить под осколки разрывавшихся вблизи снарядов. Очередной рванул совсем рядом. Меня осыпало землей и пылью. Выждав с десяток секунд, приподнялась, огляделась. Бахолдин лежал на расстоянии вытянутой руки. Пилотки на нем не было. По темным волосам обильно текла кровь.

Бросилась к комиссару, перевернула на спину, и перехватило дыхание: мертв...

Вскоре на моих глазах тяжело ранило молоденького лейтенанта: крупный осколок снаряда попал ему в грудь. Лейтенант не потерял сознание, хорошо понимал, что произошло. Пока я пыталась большим перевязочным пакетом закрыть рану, еле слышно просил:

- Не надо... Застрелите... Все зря, доктор... Застрелите...

Не хватало сил смотреть в печальные, медленно угасающие глаза. Твердя слова утешения, я отвела взгляд. А когда рискнула вновь посмотреть на лейтенанта, он уже ничего и никого не видел.

Оказывая помощь лейтенанту, я вынужденно задержалась, отстала от своих. Дальше двигалась с незнакомыми людьми. На ходу узнала - многие из 126-й стрелковой дивизии.

Из этой же дивизии оказалась и молодая женщина-врач, с которой мы прошли бок о бок метров четыреста. Ее ранило в обе ноги осколками при очередной перебежке. Я перевязала раны. Пробегавший мимо боец крикнул, что впереди лощина, нужно туда. Но как дотащить до нее коллегу?

Метров тридцать я проволокла ее на себе, но выбилась из сил. Тут мы заметили, что к горелому полю движутся вражеские танки.

- Бросайте меня, доктор! - твердо сказала раненая. - Вдвоем все равно не спастись, а так хоть вы... Не теряйте времени, уходите. Только оставьте пистолет. Оставьте мне пистолет!

Она испытывала боль, теряла кровь, но голос звучал твердо. Волевая женщина - я поняла это - предпочитала застрелиться, но не попасть в плен.

Мимо широко шагал капитан-связист огромного роста. Заметил нас, остановился:

- Ранены?

Я указала на коллегу:

- Она!

Капитан нагнулся, бережно поднял женщину, понес. Я пошла следом за ними, потрясенная тем презрением, какое выказывал гигант капитан к рвущимся вокруг снарядам.

Раненая обхватила капитана за шею, он на ходу что-то отрывисто говорил ей, подбадривал. И немного уже оставалось до спасительной лощинки, когда рядом с ними встал столб огня и дыма.

А я до лощинки добралась, отдышалась, сумела бегом достичь края выжженного поля, как и многие другие. Казалось, спасены! Но, стремясь покончить с нами, гитлеровцы снова вызвали авиацию. Нас принялись жестоко бомбить, обстреливали из крупнокалиберных пулеметов и самолетных пушек. А позади и на флангах опять показались вражеские танки, подтянутые, возможно, из Тингуты и Верхнецарицынской. И оставалось-то всего ничего: какие-нибудь километр-полтора...

В этот тяжкий момент, когда спасти штаб и штабные подразделения могло, пожалуй, только чудо, это чудо и произошло: на высотках за хутором начала разворачиваться артиллерийская батарея. Никто не знал, что это за батарея, кто ее командир. Но не было среди нас ни одного человека, который не смотрел бы на смельчаков артиллеристов с последней отчаянной надеждой если кто и выручит, так только они!

Батарея развернулась быстро, все четыре орудия открыли огонь по фашистским танкам. И какой огонь! Ближние к выжженному полю машины сразу замедлили ход, один бронетранспортер распался на куски, задымил один из танков, а остальные остановились.

Ободренные, мы бежали под защиту батареи. Скорее, скорее...

Было видно: враг попытался обрушить на героических артиллеристов бомбовый удар. Но первый же выходивший из пике "юнкерс" вдруг вспыхнул и развалился, а остальные поспешили отойти, бросив бомбы куда попало.

Тогда гитлеровцы сосредоточили на смельчаках артиллеристах огонь танков. Снарядов враг не жалел. Но из двадцати наползавших на батарею машин одна за другой остановились еще шесть, зачадили три бронетранспортера. И вражеские автоматчики начали разбегаться, а уцелевшие фашистские танки отошли.

К Червленой я добиралась из последних сил. Отстала от всех, брела, еле передвигая ноги, в одиночку. На плотине через реку не застала ни одной живой души. Перешла на восточный берег, сделала несколько шагов и рухнула в придорожный бурьян...

Послышался рокот танковых моторов. Полагая, что никаких танков, кроме вражеских, поблизости быть не может, вытащила из кобуры пистолет, вставила запал в гранату Ф-1, подобранную при отходе. В мозгу, как пламя, билась и гудела только одна мысль: не даться живой.

Всмотрелась в несущиеся к плотине танки и ослабела: это были наши. Точно наши... Шесть наших танков и "виллис"! Правда, вдали, за тучами пыли, двигались и другие танки, явно вражеские, но первыми должны были подойти к реке наши.

Прогремев по плотине, танки один за другим взбирались на скаты восточного берега, разворачивались, занимая огневые позиции. Мчавшийся вместе с ними "виллис" притормозил около меня.

- Чего разлегся? Фрицев ждешь? - гневно закричал сидевший рядом с шофером командир.