Можно ли избегнуть неизбежного? И где кончается твоя воля? Не грех ли шагнуть в сторону? Да он и не думал ни о чем таком, а просто, не отводя взора, смотрел на таинственное представление, даваемое среди гор без зрителей — сам он не в счет — он все равно был среди тех, он даже увидел себя там, как Риту или Виктора; с умилением до озноба он наблюдал беззащитную игру взрослых людей, танцы журавлей под грозовым небом. И в голову не приходило, когда он так легко и беспечно взошел на виноградный холм и застыл, обернувшись, что это его звездный час — яркая осень в горах, странное, потешное дело, эти женщины, и даже то, в конце концов, как он взошел на холм. Откуда было знать, что все обрушится и он будет бесконечно сдавать, сдавать несдаваемое кино, и до самого конца с ним пребудут только бессменная Тарабанова, к финалу уставшая подкрашивать виски, и бифокальный Петров. Да еще Лина укором судьбы мелькнет иногда в студийных коридорах, патрулируемая угрюмою напомаженною критикессою. Но это потом. А сейчас словно сквозь дождь старинных лент он смотрел на чудо в долине, и ему казалось, он слышит — не ветер, нет, а тонкий звук льющегося сквозь пальцы золотого песка времени, а время было — между тем как…
Живые вещи Новорожденный младенец входит в мир головой, а не ножками. Не календарный, настоящий двадцать первый век в поэзии будет отмечен прежде всего новым содержанием, острым лучом мысли. Дарье Кулеш есть что сказать. Современный мир, погрязший в апатии и обыденности, ее явно раздражает, но это раздражение — творческое. Юная поэтесса азартно погружается в житейский хаос, надеясь создать из него что-то стоящее, причем создать не только на бумаге. Ее жизнетворческий порыв, максималистская мечта о построении человека из груды черновиков явно перекликаются с поэзией русского футуризма. Что ж, если из футуризма вычесть социальный утопизм, то эта могучая система словесно-стиховых приемов еще может дать небывалые результаты — в отличие от постакмеистического болота, в котором все еще продолжают тонуть унылые стихотворцы чуть ли не трех поколений. Дарья Кулеш уже опубликовала одно выразительное стихотворение в «Арионе», но настоящий дебют ее — здесь и сейчас: в «Новом мире» экспонируется по-настоящему индивидуальный новый мир со своими дерзкими и властными законами. Шансон д’амур В Лионе или Лилле под ливнем я шла и смотрела вниз: в черных лодочках белые ноги мои плыли… Я не сразу тебя заметила. …В серебристом «пежо» ты присохшие брызги стираешь с моей голени, а я ничего не чувствую — как будто ты ластиком трешь бумагу. Зачем? И дождь уже вроде бы кончился… Щекотно! Целуешь мне кончики пальцев: сухие леденцы ногтей скользнули по твоим губам; на язык, на зубок не попали — еще не успел распробовать. А ну-ка отниму руку! Ты не в глаза, а на глаза смотришь. Я для тебя — совсем не я, а части тела в одном наборе — все включено! Грудь, ноги, шея, губы, волосы — все пункты списка комплиментами перечисляешь и прицениваешься. Какая денежная мелочность! Как будто ты на распродаже: успеть бы быстро нахватать побольше! По дешевке! Даже имя свое — Франк, как монетку, мне бросил ты. Ты уверен во мне — заплачено: целый день провозил по городу, угощал, говорил приятности этой глупенькой русской девочке… А я — ускользну, обману. …Никогда бы тебе не пришло на ум простую нежность — такую мелочь! — ни за что, словно милостыню, подать: просто положить поцелуй на дно моей ладони — в протянутую руку… Недо — Вряд ли каждый из нас был задуман отдельно. Просто кто-то занудно пытается сделать человека. Далеко не всегда получается. Вокруг — черновые лица. * * * Это мы не проходили, это нам не задавали… Погибла. Убита. Как температура, сбита — холодно в классе, где поминают ее. На доске: фото; старательно имя написано мелом; две белые розы прилеплены скотчем белым, на пластырь похожим. Розы устали — будто стрелки обратно идущих часов, на полседьмого почти упали; внезапно — задолго до полночи — время нулей настало — часы встали. Сорваны стрелки, как розы, — страшен пустой циферблат! По-английски стрелки — это руки, и циферблат безрукий — даже не калека, а пятно без конечностей, без лица, без движенья, без начал, продолжений и концов; плоская дыра, в которой нету ничего — даже глубины. Неужели по ту сторону жизни и времени такая же пустота? * * * Отрезвляли нас всякие-разные — по семь раз отмеряя, отрезали резоны при свете разума, заверяя: общество не организм, а механизм. Нам-то какая разница?! Не припугнешь неживым и мертвенным: боимся мертвого — того, что жило. В нервную полночь сова Минервина доложила: ваш мир умер. Страшно, зябко себя заставлять понять, что стручки побуревшие — это рыбки засохшие (из стеклянного ящика — прыг! — и в щель); что свернулась не шина клубком вон там — это тушка собачья в грязи лежит; что тряпица пернатая по асфальту размазана и т. п. Древним спокойнее было верить, что все в мире дышит. Мы же покоимся с миром, видя кругом только вещи, чуждые жизни и смерти. Дети боятся, что вещи — живые. Мы же боимся, что вещи — мертвы. Увы, это так. |
