Женщина видимо была поражена такой щедростью незнакомой барыни и заговорила плаксиво, униженно кланяясь:

— Спасибо вам, добрая барынька. Пожалели неповинного младенца… Господь вам воздаст сторицей… Материнское сердце кровью обливается за детей своих. Спасибо вам.

— Ишь, нашей хозяйке какое счастье привалило… — послышались среди сидевших по углам мужчин и женщин, очевидно подвальных жильцов.

— Как она теперь поет, по-лисьи. Хитрая баба… Лгунья она…

— А девчонка у них хорошая. И ребятишек жалеет. Сама-то ни одной копейки не утаит и на леденцы не проест… Что правда, то правда, — говорила какая-то хромоногая старуха, притоптывая.

— Знает, как мать бьется! — воскликнула рыжая женщина. — Ишь, уморилась, дитятко родное, и спит, голубонька, как птичка на ветке, — притворно жалобно вздыхая, прибавила она.

Девочка, действительно, устала. Она сидела на полу, свернувшись клубочком, в неловкой позе и крепко спала. Руки её разметались по полу, платок свалился с головы, рот был полуоткрыт. Прижавшись к ней, сидел ребенок лет 4–5 и смотрел, как она похрапывает. Вдруг пьяный пронзительно закричал какие-то бессвязные слова. Девочка быстро очнулась, приподнялась и посмотрела на всех испуганными глазами и опять опустилась, как бы упала, сонная.

— Не мудрено, что девочка заикается, что ее всю дергает, — проговорила дама и порывисто двинулась к ребенку.

— Маруся, пойдем! Мне надо идти по делу, — серьезно сказал офицер и решительно двинулся вперед. Жена пошла за ним, сопровождаемая благодарностью женщины и гулом бедноты.

Когда они вышли за калитку уже совсем стемнело. Свежий морозный воздух пахнул им в лицо.

— Боже, как там ужасно! — проговорила молодая женщина.

— Вот видишь, куда ты меня завела, Маруся. Ни извозчика, ни дороги.

— Прости, Володечка…

— Ну, теперь, по крайней мере, ты успокоилась? Сознала ошибку…

— Да, я вижу, что опять ошиблась.

— И сколько таких ошибок? Вот уже пять лет во всех городах гоняемся мы за призраками… Надо успокоиться и примириться… Завтра я беру билеты на поезд, и мы едем домой… Я измучился…

Молодая женщина остановилась в темноте, вся выпрямилась, точно выросла, и заговорила строго, внушительным, резким, отчаянным голосом:

— Гоняемся за призраком, ты сказал… Ведь ты не злой… И любишь меня… И любил ее… Нашу девочку… Зачем же ты так говоришь? Зачем ты мучаешь меня? Призрак — ты сказал… Нет, это не призрак!.. Разве могу я забыть… Ни одной минуты не забываю, что где-то живет без меня мое несчастное, украденное дитя и, наверно, мучается, страдает, обижено… Ни одной минуты не могу я не думать, не страдать о ней…

— Конечно… Конечно… Марусечка успокойся. Но все-таки, сколько мы делаем бесплодных усилий. Должна же быть мера… У меня есть дело, работа… Я могу невольно сделать упущения по службе… Мы расстроили свое здоровье… Ты подумай о себе и обо мне…

— Ну, хорошо, Володя! Прости. Завтра бери билеты и поедем домой.

И они молча зашагали в темноте.

В северной Маньчжурии, где она граничит с Монголией, находилась небольшая китайская деревушка Вань-дзя-тунь. Здесь был расположен русский пограничный военный пост.

Китайская деревушка была грязная, бедная. Прежде всего бросались в глаза серые, глинобитные заборы. За ними скрывались китайские домики-фанзы. Вперед на улицу выступали лишь лавчонки да харчевни.

Ряды фанз раскинулись равномерно за заборами по обе стороны кривой улицы. Это были все квадратные небольшие строения из глины с отверстиями разных размеров вместо окон. Отверстия были заклеены бумагой, промасленной бобовым маслом, а переплеты их были яркие, красивые, фигурчатые.

Длинную немощеную улицу лишь кое-где оживляла группа бамбуковых деревьев да высокие столбы, окрашенные в красный цвет.

Местность была унылая. Кругом на далекое пространство виднелись или поля гаоляна или небольшие сырые низины, засеянные рисом.

Кое-где, между этими полями и низинами мелькали живописные уголки: кущи высоких бамбуковых деревьев с оригинальными постройками и грудами отдельных каменьев. Это были могилы, так называемые могилы предков, почитаемые как святыни китайцами и маньчжурцами.

В то время, в виду надвигавшейся войны, китайскую деревню занимал запасный лазарет и сотня казаков с их бравым есаулом Крамаренко.

В деревне шла тихая, однообразная военная жизнь: происходили ученья, по улице двигались солдаты, проезжали казаки. То и дело скрипели китайские арбы, привозившие продукты, дрова и сено. Там и сям ходили и сидели китайцы и монголы с длинными черными косами, в цветных своеобразных одеяниях с широкими рукавами.

Изредка в Ван-дзя-туне бывало необыкновенное оживление… Тогда, вместо китайских арб и фундутунок (повозок), вся улица бывала загромождена военным обозом. Стояли повозки с зарядными ящиками, с тюками военной амуниции; распряженные вспотевшие лошади стояли привязанными к повозкам.

Всюду виднелись группы казаков в высоких, мохнатых черных шaпках, громко болтавших и осматривавших китайцев и маньчжур. Некоторые со смехом трогали их за одежду, за косы. Военный обоз доставлял в деревню Ван-дзя-тунь орудия, запасы и деньги.

Так случилось в один из серых осенних дней. В крайней фанзе деревушки царило особенное оживление… Что-то стучало, гремело; слышались плач, возгласы, чем-то двигали; суетились, носили вещи, говорили все разом.

У крыльца стояла повозка. Лошади фыркали.

В низенькой фанзе разыгрывалась такая сцена:

Посредине горницы в объятиях высокого офицера рыдала маленькая, худенькая женщина с ребенком лет 3–4 на руках. Девочка также громко плакала.

Офицер, казалось, сердился и упрекал их.

— Ну зачем ты приехала?! Это же ужасно! Ведь, не сегодня, завтра войну объявят.

— Да… Я знаю… И не могла. Прости, светик, не сердись! — виновато оправдывалась молодая женщина.

— И Киру притащила… Это же ужасно! Для меня только лишний страх; вечные заботы и тревоги… Ведь нас двинут…. Что я с вами буду делать?!

— Я записалась в сестры милосердия… Киру отправим домой… Я все устроила… Хочу, чтобы ты ее повидал и благословил. Ведь на войне мало ли, что может случиться?

— Все это бабьи выдумки… Не хорошо ты это придумала, в такое тяжелое время… — укорял недовольным тоном офицер, а глаза и счастливая улыбка говорили другое… Он как будто сердился, но в то же время ласкал и гладил по голове ребенка и горячо целовал жену.

— В такое время… Как ты добралась?! Мало ли что могло случиться…

— Ехала с обозом… На то я жена казака, чтобы ничего не бояться, ни перед чем не останавливаться.

— Жена казака должна сидеть дома, раздувать огонь у очага, а не мешать мужу на войне, — шутливо-взволнованно проговорил офицер.

А сам то и дело смахивал непрошенные слезы, которые безвольно катились по щекам, падали на бравые черные усы и скользили на пол. У дверей стоял вошедший денщик и улыбался во весь рот.

— Ах, ты сделала непростительную оплошность.

— Светик, родной, прости, не могла… Ежеминутный страх за тебя, бессонные ночи, неведение лишили меня ума. Я не могла ничего поделать с собой. Чего, чего не передумала… Здесь я пристроюсь при лазарете… Все-таки легче… Кируся, ты узнала папу? Смотри… Это наш папа.

В возгласах молодой женщины было столько нежности и любви, что муж давно уже забыл свой гнев.

Плакавшая черноглазая хорошенькая девочка улыбнулась. Она перестала дичиться и из-за спины матери, не то со страхом, не то с любопытством, оглядывалась кругом и уставила круглые глазки на денщика. Тот ей кивал головой, манил обеими руками и смеялся счастливой радостной улыбкой.

— Ах, зачем ты ее привезла! Оставила бы ее у бабушки. Возможно ли на войне с ребенком! — опять укорял жену офицер и сокрушенно качал головой.

— Ничего, светик, не беспокойся! Я все обдумала… Кира должна ко всему привыкать. Я скоро, скоро ее отправлю.

Отец ласкал ребенка и нежно упрекал жену.