— Да… есть…

— Отец и мать? — переспросил офицер.

— Да, отец есть…

— Странная ты девочка… Сама не понимаешь, что говоришь… А мать есть?

— И мать есть…

— Слышишь, Маруся, — обратился офицер к шедшей с ним под руку с убитым лицом и погрузившейся в тяжелые воспоминания спутнице.

— Марусечка, слышишь… Эта девчурка говорить, что у неё родители живы… А раньше уверяла, что отец убит на войне… Маруся, да ты слышишь или нет?

— Да, да, слышу, Володя… Я все слышу, — проговорила молодая женщина и схватилась рукой за грудь… — Все равно… Побалуем ее… Она такая маленькая, несчастная… Точно запуганный зверек… Сделаем, что можем… В память нашей Кирочки… Ну, право же, Володечка, она так на нее похожа…

— Хорошо, хорошо, моя милая… Сделай все, что ты хочешь… — успокоительно и нежно сказал офицер.

И они пошли дальше.

Девочка-нищенка быстро бежала вперед, прихрамывая и все время оглядываясь на офицера и даму.

— Девочка, подожди… Не беги так, — произнес офицер, приостанавливаясь. — Скажи нам, ты живешь далеко отсюда?

Нищенка вытаращила глаза и хихикнула.

— Нет… Близко…

— Как близко? Сколько времени надо идти?

— Не знаю…

— Скоро или не скоро мы придем? Говори правду.

— Еще не скоро…

— Маруся, эта девочка, очевидно, лгунья, от неё нельзя добиться ни одного слова правды. Она заведет нас Бог весть куда… — заметил офицер, обращаясь к даме, и прибавил громко и строго:

— Девочка, не беги…

Девочка обернулась, на громкий окрик офицера; лицо её стало испуганным, и рот искривился.

— Ты испугал ее, Володя… Бедная девочка… Она, наверно, больна… Посмотри, как ее дергает, — произнесла дама. — Иди, иди, крошка, вперед. Не бойся! — обратилась она к девочке, — дядя не обидит тебя. Он только громко говорит.

Нищенка побежала еще шибче и уже не оглядывалась. Её спутники едва поспевали за нею. Так шли они более часа. Миновали длинную, шумную Тверскую улицу, поднялись в гору по кривому и грязному переулку. Дальше долго шли бульваром. Офицер, наконец, начал терять терпение.

— Ну, куда и зачем мы идем!? Ведь это безумие, Маруся! Гоняемся мы за каждой девчонкой, теряем время, здоровье, деньги, расстраиваем себе нервы… И для чего! Это, право, невыносимо!

— Ты иди, Володя, домой… А я дойду и узнаю, — кротко возразила молодая женщина. — Я… я… не могу…

Большие глаза дамы наполнились слезами. Глубокий вопль горя уже готов был вырваться наружу.

— Ну, хорошо, идем, идем!.. Только знай — это уже в последний раз. Так и знай!..

Нищенка между тем все бежала, не оглядываясь. Офицер и дама едва поспевали за нею.

— Девочка, не беги так… Куда ты нас ведешь? Знаешь ли ты дорогу? — то и дело покрикивал офицер.

— Знаю, — откликнулась та.

— Скоро ли? Девочка, да не спеши же.

— Скоро уж! — как эхо повторяла девочка.

Наконец, начались пустыри. Потянулись бесконечные серые заборы. Кое-где стояли одинокие, ветхие, деревянные дома… Иногда встречались группы деревьев, не то остатки леса, не то запущенные сады… Это была окраина Москвы — Хамовники.

— Девочка, да скоро ли ты приведешь нас к твоему жилью? Ведь мы идем уже слишком час, — раздраженно проговорил офицер.

На краю грязной дороги и большого пустыря стоял серый, крошечный домишко. Далее виднелась какая-то яма, а за нею поле, покрытое кучами. Эго были свалки мусора.

— Тут, — неожиданно воскликнула нищенка и юркнула в калитку за серый забор маленького домишка.

Офицер и дама последовали за ней. Но, переступив порог калитки, они остановились.

— Какой ужас! Какая грязь, какой запах… Неужели тут живут люди? — воскликнула молодая женщина.

Между тем девочка прошла между кучами грязного тряпья, костей и еще каких-то свалок и юркнула в низкую закоптелую дверь подвала. Офицер и дама последовали за ней, при чем, поскользнувшись от прилипшего снега, чуть не упали…

Одуряющий запах копоти, гнили, сырости, густой туман скверного табаку, какие-то сиплые голоса, детский плач и брань ошеломили вошедших.

— Говорю, что ты разбойник, пьяница и душегуб! — кричала какая-то женщина в лохмотьях, стоявшая посредине подвала с ребенком на руках. Около неё копошилось еще двое детей. В углу на тряпье ворочалось что-то большое, темное, страшное, — хрипело и не могло подняться.

— Молчи… Молчи, говорю тебе… А то плохо будет, — хрипло бормотал пьяный.

По углам подвала виднелись какие-то люди.

— Боже мой, какой ужас! — воскликнула молодая дама, хватая за руку офицера.

В подвале был полумрак от коптевшей лампы, но люди в углах все же заметили вошедших. Произошло движение, переполох. Все взволновались и что-то тихо заговорили; некоторые попрятались, другие вышли вперед, дети перестали плакать.

— Слышь ты, пьяница, смотри, офицер пришел!.. Попадет тебе, — грозным шепотом проговорила женщина, толкая пьяного человека, лежавшего в углу.

— Ваше благородие… Не боюсь!.. Потому ты жена… Молчи! — бормотал тот.

Офицер и дама подошли к женщине. В полумраке они заметили согнутую спину, страшную худобу и огненно-рыжие волосы.

— Скажите, это ваша девочка? — спросил офицер, указывая на нищенку, которая присела на пол и оттирала застывшие руки.

— Моя, моя… Что она еще натворила? Уж не стянула ли что у вашего благородия? Конечно, ребенок без присмотра… Злые люди всему дурному научат… Мы ее в строгости держим… Не позволяем баловаться.

— Скажите, это ваша родная дочь? — замирающим голосом переспросила молодая женщина, и глаза её загорелись явной тревогой, и она вся впилась в незнакомую женщину.

Та ответила спокойно и уверенно, даже подсмеиваясь:

— Моя… Наша родная дочка… А то как же… Хорошая девочка… Помощница она у меня… А муж — одно горе… Девчонка все делает: с ребятами няньчиться и постирает когда, а не то посбирает на улице… В бедности, господа, всему выучишься.

— Она на вас совсем не похожа… Она такая черненькая, — тихим, каким-то отчаянным голосом сказала дама.

Она хотела еще что-то сказать, но вдруг пошатнулась и чуть не упала. Офицер испугался и поддержал ее.

— Маруся, тебе дурно?.. Дайте табурет скорее! Марусечка, присядь. Дайте воды скорее.

Дама присела на табурет, поданный ей. Вскоре она пришла в себя и опять повторила свой вопрос.

— Отчего она на вас не похожа?..

— Кто? Девчонка-то? А кто ж ее знает, — резко ответила женщина. — Непохожа то, непохожа на самом деле: я — рыжая, муж мой белобрысый. Она, должно быть, в дядю, мужнина брата. Тот быль черный, как таракан…

— Зачем же вы, мать, такую крошку посылаете за десять верст собирать милостыню? Она замерзла, посинела… — с горьким укором сказала дама.

— Нищета наша горькая посылает, барынька, а не мы… Разве мы детей ваших не жалеем…

— Плохо жалеете… Девочка бегает одна, в стужу. Ее отовсюду гонят… Мало ли что может случиться…

— Знаем мы, сударыня… Коли бы не нужда, так и мы бы наших детей, как дамы в шляпках, растили, — сердито проговорила женщина.

— Чего там!.. Гони их!.. Не разговаривай! И девчонку гони… — вдруг на весь подвал закричал в углу пьяный, пытаясь встать и с ворчаньем опять повалившись на пол.

— Вот так всегда… Все из-за него, из-за пьяницы, горе мыкаем и нищету терпим, — сказала женщина и громко заплакала. Заплакал и грудной ребенок у неё на руках.

— Пойдем, Маруся, — сказал офицер.

— Сейчас, сейчас… А сколько лет вашей девочке? — обратилась она к женщине.

— Семь лет… В Ольгин день ровнехонько семь лет исполнилось. Мы ее Ольгой и назвали, — сквозь слезы проговорила рыжая женщина.

— А нашей было бы восемь, — сказала молодая женщина офицеру и громко вздохнула.

— Пойдем, Маруся, — тоскливо повторнл офицер.

— Сейчас… Сейчас… — ответила дама и опять обратилась к женщине в лохмотьях. — Послушайте. Вот я купила вашей девочке чулочки… Теплые сапожки. Пожалуйста, не пускайте ее в такие морозы… Вот еще для неё немного денег. Накормите ее, напойте молоком.