Итак, беру слово «страна». Когда я произношу его по-венгерски, оно — нечто просторное, открытое, овеянное ветром. «Орсаг». Начинается оно объемным круглым «о», в конце его — открытое «а», так что уже в звучании своем слово это сразу дает почувствовать и глубину, и высоту, а две согласные в середине словно даже передают посвист летящего над нею ветра. Я — гражданин не такой уж большой страны, но у меня для нее есть слово, полное простора и воздуха. И образ самой страны в моем сознании соответствует этому. Если мне скажут «страна» по-немецки, я пойму значение слова; кроме того, я знаю, что это очень большая страна, — и все же в моих ощущениях слово это будет присутствовать как некий тяжелый, темный ком глины. Атмосферное давление просто-напросто придавливает это слово к земле. Или вспомним восторженное высказывание сантехника Хомолы и возьмем у него слово «выразить» (kifejezni). Если его произнесет кто-нибудь из моих немецких или французских друзей, тогда, очевидно, я должен буду так или иначе связывать его с понятием «давление». Может быть, с неким внутренним давлением, из-за которого некая вещь будет проситься наружу. Это стремление изнутри наружу присутствует и в венгерском слове, но венгерское слово связывает его не с давлением, а с «головой» (fej), а потому для каждого, кто думает по-венгерски, оно будет ассоциироваться с большим гнездом слов, обозначающих действия, производимые в голове. Значение венгерского слова я могу передать по-немецки, по-французски, но в том, что я передам, вместе со звуковым обликом слова будет утрачена его этимология, то есть и все то, что может ассоциироваться с ним в моем языке. С этого момента мои ощущения говорят одно, знания — другое. Если я не могу выразить (kifejezni) что-либо по-венгерски, значит, у меня что-то не в порядке с головой (fej); но я понятия не имею, что происходит с давлением у немца или у француза, когда им не удается что-нибудь выразить (ausdrucken, exprimer). Языки взаимно утаивают друг от друга скрытые в звуковом облике слова мифические и магические сферы; я не сказал бы, что эта закрытость не чревата иной раз разрушительными последствиями, но знаю, что такие сферы имеются. Для того, чтобы люди понимали друг друга, общеупотребительные словари должны были бы нашептывать нам на ухо не только значение слова, но и все то, что возникает в нас как живой образ при любом прикосновении к слову. А пока нет таких сравнительных словарей, мы будем болтать на других языках наподобие попугаев, взаимно терпя последствия неизбежного в таких случаях недопонимания. Первые пятнадцать лет моей жизни, пока я знал по-немецки всего-навсего несколько слов, у меня, когда я слышал немецкую речь, каждый раз возникало такое чувство, будто эти люди, по какой-то неведомой причине, постоянно крайне встревожены или возмущены чем-то. Видимо, я вслушивался в другой язык с позиции звучания собственного языка. Не стану утверждать, будто этот чужой язык был лишен в моем восприятии музыкальности; однако, по сравнению с моим родным языком, его музыка была в любом случае более тяжелой и мрачной, изобиловала энергичными всплесками, окрашена была каким-то глухим рокотом. Она словно доносилась из глубины огромного сумрачного леса. Попробуй я переложить это услышанное когда-то звучание для оркестра, мне, очевидно, пришлось бы убрать из оркестра смычковые инструменты, в нем были бы клавикорды, но не было бы рояля, тон задавали бы духовые инструменты с низким звучанием и ударные, однако треугольник, например, не прозвучал бы ни разу, потому что тут, в этом языке, нет таких кратких, пронзительных звонов. В конце концов, наши уши, нос, глаза, мозг выполняют ведь очень примитивную работу: отыскивают тождества, подобия, отличия. Физические свойства другого языка я определяю, сравнивая их с физическими свойствами собственного языка. Мы живем в ужасающем рабстве. Мы прикованы цепями к такому утесу, относительно размеров и природы которого у нас имеются скорее образы, чем понятия.
Собственно говоря, в этом вопросе хорошо было бы послушать того пятнадцатилетнего мальчика, чье сознание затронуто тонким воздействием различных разновидностей расизма, — мальчика, которым я уже давным-давно не являюсь. Он сообщил бы нам, что Германия — это запах. Запах какого-то необычного дезинфицирующего средства. О немецком же языке он сказал бы, что язык этот — сплошное недовольство, сплошное возмущение. Но с тех пор как я разобрался и усвоил, по каким хитроумных правилам немцы связывают в одну фразу три слова, далеко отстоящие друг от друга, чужие друг другу, — мне все же удалось немного ослабить цепи и проникнуть хотя бы на ту нейтральную полосу, что лежит между двумя языками. Ich bin da. Itt vagyok (я тут). Один Зевес способен понять, почему у немцев три слова там, где у венгров — всего два. И если такое чудо все же произойдет и объяснение будет найдено, то кто, какой человек одинаковым образом поймет две эти фразы? Неужто я стал немцем? Если бы Гердер, или Гумбольдт, или сантехник Хомола были правы, то разве подобное маленькое чудо произошло бы с кем-нибудь? Сначала я учился немецкому у немецких мальчишек; потом оказалось: я научился у маленьких саксов саксонскому диалекту. И наверняка мне лучше всего было бы на звучании этого языка и остановиться, — ведь немецкому языку, который сразу был бы и саксонским, и баварским, и тюрингенским, и нижнепрусским, и всеми прочими, мне так с тех пор и не удалось научиться. Говорю я на немецком, понять который, правда, можно, — только дело в том, что такого немецкого языка не существует. Всеми силами души я стремился и стремлюсь к тому, чтобы как можно ближе подойти к тому, одному, единому, но не проходит мгновения, чтобы каждым своим ударением я не отрекся от того многого, разного, из которого этот один состоит. Я не стал немцем — да на самом деле и немецкий-то не усвоил; зато я научился другому: языку нужно учиться столько раз, сколько людей встречаешь. Ибо они, эти люди, не просто связаны, через свой диалект, свой говор, со своим родным языком, но к тому же еще и говорят каждый на своем языке, привязанном к их диалекту, и говорят на нем в соответствии со своими личными качествами. Откуда опять же возникает множество недоразумений. Однажды хозяйка моей квартиры в Восточном Берлине, фрау Херм, которая разговаривает так, словно торпедным катером командует, спросила меня: а что, все венгры говорят так же тихо и медленно, как я? Грех отрицать, говорю я действительно медленнее, чем средний венгр, так уж я устроен; но это не значит еще, что венгры вообще говорят тише и медленнее, чем немцы. Она, фрау Херм, судила о венграх по той, тихой от языковой неуверенности, немецкой речи, которую слышала от меня, а поскольку не могла соотнести этот факт с каким-либо опытом речевой коммуникации, то и не способна была точно судить, с чем связана моя негромкая и медленная манера разговора: с моими личными качествами или с некой коллективной идентичностью, о которой у нее не было ни малейшего понятия. Именно это и было в ее вопросе самое замечательное. В действительности ей ведь просто хотелось узнать, что я за человек. И все же вопрос свой она поставила таким образом, словно заведомо предполагала, что я не должен отличаться от всех прочих венгров. Это Луи Дюмон называет традиционным миросозерцанием немцев. «По сути своей я — немец, благодаря качеству своей немецкости я — человек»[31]. Анализируя немецкую истерию, Иштван Бибо со всей серьезностью предостерегает нас от увлечения всякой общественной, коллективной метафизикой, которая самому сообществу приписывает некую «душу» или «нарушение душевного равновесия»[32]. У немцев наверняка свое видение мира, как свое оно у французов и у венгров, и понять — или, в каком-то конкретном случае, отвергнуть — это видение мира можно через их язык, культуру, историю; что же касается души и характера, то они есть только у Ханса Херманна фон Катте, у Курта Герштейна, у Хелен Хессель и у фрау Херм. Первое (душа) — это само бытие, ибо кроме нее нет ничего; второе (характер) — усилие, направленное на то, чтобы, опираясь на подобия и различия, сохранить, закрепить некое бытие и придать ему ту или иную форму[33]. Что же касается того повсеместно наблюдаемого факта, что определенное сообщество заставляет нас видеть мир так или этак, ибо создает, на основе черт сходства, свое видение мира, — то факт этот имеет право на существование только с точки зрения данного человеческого сообщества, но ни характер людей, его составляющих, ни их язык, ни образ мысли не могут быть отождествлены с тем сообществом, которое они, на базе постоянно порождаемых и постоянно отвергаемых соглашений, то укрепляют, то разрушают. Для меня было важно не то, как фрау Херм поставила свой вопрос, ибо этим она характеризовала разве что свою коллективную идентичность, — важным для меня было то, что хотела она узнать на самом деле: ибо тем самым она характеризовала самое себя. вернуться Содержится во введении (р. 15) и в заключительной главе (р. 240–250) цитированной выше книги Луи Дюмона. Ссылаясь на известное высказывание Монтескье («je suis nécessairement homme, et je ne suis français que par hasard»), Дюмон следующим образом противопоставляет друг другу французскую и немецкую точки зрения: «Я по необходимости человек, а француз я лишь случайно» и «Я — немец по своей сути, я — человек благодаря качеству своей немецкости». А это не что иное как контраст между универсальным и холистическим пониманием индивидуализма. По его мнению, первым проявлением, первой полной индивидуализма в Европе была возглавляемая Лютером Реформация; поэтому сама реформация привила немцам иммунитет против Просвещения — «вторичной индивидуализации». Когда до немцев доходит система взглядов французского Просвещения, у них к тому времени уже разработана индивидуализационная методика — это и есть Bildung (= самовоспитание), которое, в соответствии с идеологией Реформации, каждый должен совершить для себя и в себе. «Вторичная индивидуализация» в глазах у немцев появилась так, словно она означала опасность утраты лично добытой ими культурной идентичности. Предотвращению этой опасности служила теория Гердера. По мнению Дюрмона, «этническая теория» нации, опирающаяся на культурную общность одинакового происхождения, именно в этот момент приходит в противоречие с «теорией выбора», которая выводит понятие нации из намерений тех индивидов, которые эту нацию создают. В различением Bildung и Lumière возникает — в любом случае характерная — дуалистичность: во французском варианте гражданское общество составляют такие индивиды, которые заключают социальные соглашения друг с другом, опираясь на свою совесть и свои представления; в то время как в немецком варианте индивиды укрепляют общую связь между собой тем, что в меру своих способностей стараются, уйдя во внутреннюю жизнь, развивать свою личность. Так что самообразование, самовоспитание («éducation de soi»), осуществляемое на основе лютеровой индивидуализации, создает коллективную идентичность не на политическом, а на культурном и этническом уровне, и хрупкость этой идентичности выявилась лишь во время наполеоновских войн. Именно в этот период стало очевидным, что люди эти, глубоко индивидуализированные в своем образе мысли, живут в таких государствах, которые не только не обеспечивают политической суверенности личности — ибо организованы по иерархическому принципу, — но и не обеспечивают и суверенности немецкости — ибо то, что мы называем немецкостью, существует лишь на культурном уровне. Национальное не могло объединиться с демократическим, а последнее проявилось таким образом, что оно как бы содержит опасность для культуры, а значит, для нации. В то же время отсутствие государственной суверенности более нельзя было компенсировать внутренней суверенностью личности, равно как внутреннюю потребность в личностной суверенности нельзя было дальше сочетать с иерархическими отношениями, господствующими внутри государственных структур (княжеств) и между ними. Содержание коллективной идентичности не было более тождественно содержанию личностной идентичности. В культурной суверенности немцев сомневаться было нельзя, но нельзя было сомневаться и в том, что они не располагают никакой политической суверенностью. Об этом же говорит Бибо: «…тот немец, который на словах и по отношению к миру был представителем могущественной европейской нации, у себя дома влачил самое жалкое существование, находясь в полной зависимости от произвола, самомнения и высокомерия мелких князьков и их слуг» (op. cit., р. 426). вернуться Следуя по тропе, проложенной Дюмоном, можно было бы сказать, что француз различие между личностной идентичностью и коллективной идентичностью делает спонтанно, ведь для него личностная идентичность — природная данность, а культурные и социальные обстоятельства означают такие, случайно сложившиеся рамки, в которых его личностная идентичность получает выражение, формулируется на уровне коллективности. Для немца возможности для такого спонтанного различения не существует, ибо свою личностную идентичность он должен сформулировать через свою культурную и этническую принадлежность, как качество. Француз рассматривает как первичную свою связь с природой, а культурные и социальные связи — как такую особенность, которая может осмысляться как коллективное начало в соответствии с его личными решениями, лишь через договоренности. Немец, напротив, первичными считает свои культурные и этнические связи, а поскольку, в этих рамках, личностную свою идентичность может отделить от коллективной идентичности лишь как качество, то на самом деле отделяет, обособляет от природного и человеческую свою суть. Француз не отождествляет природное со всем тем, что он, через соглашения с другими людьми, определяет как культурные и социальные связи; тем самым он отделяет друг от друга природу в целом, с одной стороны, и части, которые можно выделить в культурных и социальных аспектах, — с другой. Наверное, излишне и говорить, что венгры по своему миросозерцанию стоят ближе к немцам, чем к французам. Но тут же должен добавить, что эти особенности, которые можно охарактеризовать как контраст, действительны, в моем понимании, разве что на уровне мышления и поведения, но не на уровне восприятия. Когда я говорю: француз, немец или венгр, — я говорю об уровне мышления и поведения, о таких вещах, которые могут быть взаимно адаптированы; но на уровне восприятия между ними нет совершенно никакой разницы. Если между нациями было бы какое-нибудь различие и на уровне восприятия, то, например, венгр Ласло Немет не смог бы так великолепно адаптировать этническую теорию немцев — потому что, во-первых, не смог бы выучить немецкий язык, а во-вторых, если бы и выучил, то не смог бы понять, что немцы определяют свою личностную идентичность на основе качества своей немецкости, и сам бы не взялся адаптировать эту теорию к венгерским условиям. Для меня контраст между мышлением и поведением французов и немцев интересен лишь потому, что у французов их мышление и поведение находится в гармонии с их миросозерцанием, — ведь миросозерцание их в том как раз и заключается, что они стремятся добиться гармонии между уровнями восприятия, мышления и поведения, в то время как у немцев и венгров мышление и поведение напоминают мышление и поведение того страдающего неврозами человека, который не может достичь гармонии между своим восприятием, мышлением и поведением, а потому его миросозерцание определяется некой навязчивой идеей. С точки зрения рассматриваемой темы очень интересно выглядит то, каких огромных результатов в самолечении этого коллективного невроза достигла одна из Германий, когда после 1968 года мирными средствами («Langer Masch durch die Institutionen» — букв. «долгий марш по учреждениям», то есть «поход против государственной бюрократии») разобрала по кирпичику или просто разрушила всевластное государство, заменив верноподданический дух гражданским самосознанием. Венгрия же, с кровавым опытом 1956 года за спиной, энергией исторической предприимчивости собственных непокорных граждан размыла авторитарные устои диктаторского государства, собственными силами приступив к приватизации коллективной собственности во «второй экономике» — и, таким образом, вновь начала (не впервые в своей истории) гражданское строительство с самых низов. В то время как вторая Германия сохранила, законсервировала иерархическое мышление, верноподданическое сознание, идеал авторитарного государства и веру в идеологический коллективизм, тем самым активизировав и углубив собственный невроз. |
