В мире, где все подчинено выживанию, качество вещей также становится второстепенным, но не потому, что у меня, ослепленного обилием возможностей, создается представление, что вещи мира уравниваются благодаря своей практической ценности, а потому, что инстинкт выживания заставляет меня отыскивать среди множества невозможностей одну-единственную возможность. А следовательно, в этом мире у меня неизбежно возникает представление, что вещам, дефицит которых я испытываю, можно в конечном счете найти какую угодно замену. Но если у меня возникает представление, что в интересах выживания что угодно можно заменить чем угодно, то вопрос еще, как подобное представление может быть вписано в культуру, в основе которой по-прежнему лежит строгое различение вещей?

В мире Креативности я возмещаю отсутствие богов самыми изощренными средствами, способами и техническими приемами, а в мире Находчивости — восполняю дефицит вещей грубо сработанными предметами, неуклюжими приспособлениями и несовершенными техническими приемами. Два искаженных образа двух миров глядят друг на друга в упор. Глаза одного слишком близоруки, другого — слишком дальнозорки. Один желает бесконечно оттачивать и рафинировать то, что он уже не может окинуть взглядом как целое, а другой — обладать целым, грубо уничтожая все его мелкие детали. Быть может, им, устрашившись вида друг друга, заново пора научиться тем составляющим основу культуры правилам пропорционального ви´дения, которыми, вероятно, владел Клод Моне, писавший кувшинки, ивы, воду, закат и солнечный свет.

Я подхожу ближе и снова отступаю назад. И чтобы картина вновь предстала передо мной как единое целое, присаживаюсь на удобный диванчик в центре красивого овального зала. Музейный смотритель может успокоиться.

Я строил свой дом вместе с рабочим одних лет со мной. Мне он нравился, да и я, по-видимому, не был ему неприятен. Разумеется, во время работы мы с ним разговаривали. Наша беседа строилась по принципу свободных ассоциаций. Он думал о чем-то, потом, закончив одно дело и переходя к следующему, высказывал свою мысль, как бы между прочим, точно так же делал и я. Наше внимание делилось между работой и независимо от нее возникающими мыслями. Такого рода разговоры в конечном счете ничем не хуже доброй трудовой песни. Однообразное физическое напряжение ищет в слове духовное удовлетворение, и гармония того и другого несомненно помогает установлению между двумя людьми чувства миролюбивой общности.

Основа мирного сосуществования есть равновесие. Однако равновесие не есть нечто такое, что можно обрести раз и навсегда, его необходимо искать постоянно. И в этом смысле нам обоим было что искать. Конечно, он превосходил меня сноровкой, умением выполнять свое дело чисто, без огрехов и с наименьшей затратой сил, но с его стороны было бы поистине глупостью кичиться передо мной своей рабочей хваткой и навыками. Он шел впереди, его превосходство было бесспорно, он был мастер, я же и как подручный был человеком случайным. Ему приходилось заботиться не только о том, чтобы делиться со мной, как бы невзначай, своими знаниями, но и выполнять вместо меня такие манипуляции, которые по неписаным законам профессии не входили в его обязанности. Человек действительно умный предупредителен, конечно же, не по доброте сердечной, а потому, что в его глубоко личных интересах выбирать не те решения, которые в данный момент предпочтительней или удобнее, а те, что окажутся выгоднее в перспективе. Если бы он не помог мне преодолеть несравнимую разницу между нами в профессиональных знаниях, я, без сомнения, работал бы еще более неловко под его началом, отчего неприятным довеском прибавилась бы нервная напряженность, которая непременно возникла бы между нами.

Что же до «трудовых песен», тут первенствовал я. Не то чтобы я охотно, без конца и немедля жаждал делиться с кем попало своими неожиданно и беспорядочно возникающими мыслями — напротив, я оказался в преимущественном положении именно потому, что не люблю и даже в духовном смысле считаю подобное свойство достойным презрения. Боязнь оказаться в таком положении настраивает на осторожную, и даже не без робости, выборочность. Поэтому со временем я приобрел некий опыт в том, каким образом следует приводить в определенный порядок, связывать или, наоборот, отделять друг от друга мысли, которые возникают у человека помимо воли. Злоупотреби я своим преимуществом в этой области, мне пришлось бы не раз находить не только смешными или отталкивающими некоторые его соображения и ассоциации, но даже отвергать их, резко клеймить, — однако я получал гораздо большее удовольствие в том, чтобы обнаружить глубинный смысл в его невзначай пропетых мыслях, определить место их зарождения, нежели сказать нечто такое, что могло бы создать между нами бессмысленное напряжение. Мы были взаимно внимательны друг к другу, и, как я проникся уважением к его естественной способности уважать достоинство другого человека, так, думаю, и он не мог бы пожаловаться, что я способен нанести ущерб этому чувству, которое для человека всего важнее. Одним словом, мы уважали друг в друге способность уважать достоинство другого человека. Как будто согласились на том, что только разглядев в другом человеке наши собственные свойства, можем уважать их как свои.

Минуло несколько недель, и наконец наступила минута, когда два человека, оставшись один на один, признаются, что их дружба наполнилась теплом, закрепилась. Под нещадными лучами летнего солнца нам приходилось горбатиться в длинном, почти двадцатиметровом рве почти двухметровой глубины, так что даже затылков наших сверху уже не было видно, над нами — только небо. Мой мастер работал кайлом и заступом, я двигался за ним с совковой лопатой. Я должен был выбрасывать наверх тяжелые комья разрыхленной им земли так, чтобы не осыпались обратно даже мелкие комья со все возраставшего холма вдоль рва. На такой глубине совсем другой запах, иначе звучат слова. Ты словно бы стоишь в потревоженной таинственной и древней жизни, не говоря уж о том, что проводишь свой этот день там, где в конце концов окажешься навсегда. И тут он вдруг возьми и скажи, что он ненавидит евреев, они ему противны. Я тотчас спросил, все ли они ему противны? Все без исключения, ответил он. По решительному его ответу, я пришел к выводу, отнюдь меня не поразившему, что по-видимому, это отвращение и есть причина его ненависти, а ненависть подпитывает отвращение. Но если то или иное чувство изо всех сил держится за ненависть, тогда не остается места рассудку, а главное — нет места доводам разума, исходящим от другого человека. Самое большее, что я могу здесь поделать, это поймать его ненависть в ловушку, сообщив ему, что на этот раз он все-таки сделал исключение, а, следовательно, такую же ошибку против собственного твердого убеждения он совершает, когда в полной мере ненавидит полуеврея или когда наполовину ненавидит того, кто вообще не еврей.

К чему отрицать, его заявление застало меня врасплох, хотя я и не утверждаю, что не допускал чего-то подобного. Перед собою я хвастался тем, что могу не только сказать о ком угодно, испытывает ли он потребность в таком признании, жаждая публики и публике его предлагая, но заранее даже знаю, когда у него возникает такая потребность. Просто знание людей и жизненный опыт. Однажды, например, я проехал двести пятьдесят дребезжащих километров с незнакомым шофером и, мысленно оценив уровень его интеллекта, на обратном пути рассчитывал про себя, когда он надумает соответствующими словами выразить испытываемую ко мне симпатию — когда мы подъедем к городу или когда будем уже неподалеку от нашей конечной цели, то есть когда свернем с Фехерварского проспекта на улицу Андор. Я не просчитался, так как правильно определил градус нашей дружеской приязни. И на этот раз не ошибка в расчете стала причиной моей неготовности, а взаимно испытываемое дружеское чувство приглушило эту готовность. Обычно я с большим любопытством вступаю в подобные игры, и моему любопытству редко мешает личная обида. Я начинаю с того, что с чувствами не спорят. Поэтому самое большее, о чем можно спросить человека, — в какой мере соответствует его чувству захлестнувшая его ненависть. Об этом можно расспросить его основательно. Что, разумеется, дело хитрое, ведь горячей и бережно пестуемой ненависти ничто не ненавистно так, как обращенные к ней вопросы. Но если благодаря таким расспросам она все-таки несколько ослабеет, тут и само породившее ее чувство уже не может цепляться за нее с прежней убежденностью. Ему требуется какая-то иная опора, но тут, правда, возникает другой вопрос — где и в чем способна данная личность обрести новую опору в своем душевном устройстве.