Неупомянутыми остались еще некоторые слова, весьма важные, на мой взгляд. Креативность. Суверенность. Спонтанность. Свобода.
Разумеется, невозможно охарактеризовать этими группами слов конкретного человека, ибо ни один человек не способен отделить свои неудачи от успехов, страдания от радостей, поражения от побед, смрад от благоухания. Но, наверное, они все же пригодны, чтобы охарактеризовать ими жизненные условия и технику социальной организации, которые последние сорок лет определяли рамки нашего личного бытия — не принципы, не идеологию, но реальную жизнь.
Одна группа слов относится к человеку, бессильному перед лицом судьбы, другая — к человеку, формирующему свою судьбу. Если первый стремится выжить, как-то перенести судьбу, то второй — устроить и переделать ее. Различия эти весьма велики как на уровне личного опыта, так и в плане личных стремлений, целей, моделей поведения и выбора средств. Нет сомнения, что и в последующие десятилетия нашего сосуществования мы будем взаимно не понимать друг друга под знаком этих различий.
Круг явлений, о которых я говорю, древний грек, размышляющий в том же направлении, что и я, мог бы охарактеризовать, с одной стороны, как нечто неотвратимое, происходящее по воле богов (tyche), а с другой — как ловкость, ремесло, искусство, хитроумие, изобретательность (techne), что сегодня мы, соответственно, можем назвать судьбой и техникой. Человек, окруженный словами из первой группы, только переживает свою судьбу, не имея возможности выстраивать и формировать ее, а следовательно, не владеет и соответствующей техникой, в то время как человек, окруженный словами из другой группы, владея техникой, не знает, что, собственно, он выстраивает и формирует, употребляя на практике эту технику. В рамках одной и той же двойственности у них — разные приоритеты, один смотрит слишком далеко, другой слишком близко, отчего ни один из них не имеет шансов понять другого. Не сказал бы, что шансов нет вообще, поскольку на уровне восприятия эта двойственность ими осознается, но мыслят и действуют они в духе приоритетов. А все это означает, что им не только трудно понять друг друга, но и личная жизнь их являет собою логическую последовательность мучительных недоразумений. Из чего можно, далее, заключить, что речь идет не о простом коммуникативном сбое, но о сбое, проистекающем скорее всего из дефектов их самопонимания и миропонимания. Последнее также не воспринимается ими как двуединство, для одного приоритетно миропонимание, для другого — самопонимание.
Человек, подчиненный судьбе, воспринимает события, как стихийные проявления, легкомысленно универсализирует собственное положение, свои действия полагает вынужденными, человек же, формирующий свою судьбу, строго ограничивает сферу собственной деятельности, индивидуализирует свое положение и считает, что с помощью согласительных процедур можно управлять событиями. Мышление человека, подчиненного судьбе, по характеру регрессивно, он выводит причину из следствия, объяснение событий ищет в прошлом, апеллирует к истине, мышление же человека, формирующего свою судьбу, по характеру прогрессивно, он выводит следствие из причины, в поисках компромиссов сосредоточен скорее на настоящем и апеллирует не к истине, а к законам. У человека, подчиненного судьбе, есть только коллективная история и нет индивидуальной, тогда как у человека, формирующего судьбу, есть индивидуальная история и нет коллективной; первый в поисках образцов, служащих нравственным оправданием его вынужденной пассивности и приспособленчества, оглядывается в основном на эпохи, предшествовавшие Французской революции, последний — рассматривает всю историю как процесс индивидуализации и старается не оглядываться на то, что было до Нового времени. Один обречен помнить, другой — забывать. Соответственно, язык человека, подчиненного судьбе, несет на себе печать субъективности и интимности, но не индивидуальности, человек же, формирующий судьбу, пользуется языком индивидуальным, но лишенным всего, что напоминает интимность и субъективность; один находит опору скорее в традиции, другой — в актуальности, один черпает главным образом из магического и мифологического сознания, другой — из мифологического и психического. Речь одного отличает какая-то неприятная заторможенность, архаичность, провинциальность, другой вызывает такую же неприязнь демонстративной живостью, злободневностью, информированностью. Человек, подчиненный судьбе, обретает себя в коллективной идентичности, а человек, формирующий судьбу, — в индивидуальной.
Коммуникативный разлад между ними описывается сравнительно легко — достаточно уяснить, какие поведенческие модели и речевые схемы стоят за той и другой ментальностью. Сравнительно легко, например, понять, что болгары, качая головой, говорят «да», а кивая, говорят «нет», англичане же, в отличие от жителей большинства других стран, используют в дорожном движении правило левой руки, а не правой. Однако коммуникативный разрыв, о котором я говорю, усугубляется тем, что за различными поведенческими моделями и речевыми схемами стоят не только географически очерченные различия в исторических ситуациях и цивилизационных уровнях, но и дефект самопонимания и миропонимания, характерный для европейской культуры в целом.
Поясню эту связь на простейшем примере.
«Как дела?» — обычно просто из вежливости спрашиваем мы друг друга при встрече. Весьма избитый от частого употребления вопрос, но странным образом это ему не вредит: за ним тут же обнаруживается двуединство добра и зла, угадываются любопытство и жажда познания, действие контроля и самоконтроля, а, в зависимости от ответа, — также правда и ложь, искренность и лицемерие, равнодушие и участие, предположение и заключение, словом, отпечатки всего того, на чем строится оценочное суждение, без которого невозможно самопонимание и миропонимание.
При встрече двух человек, подчиненных судьбе, величайшее изумление вызвал бы ответ одного из них — мол, дела у него идут хорошо, ведь сие означало бы, что в том беспросветном бедствии, которое есть их жизнь, он не разделяет судьбу другого; вот почему при встрече каждый из них, желая быть вежливым, норовит превзойти другого в красочном и подробном живописании невыносимой судьбы. Они поступают так, даже если в силу случайности дела у них обстоят хорошо, ибо коллективная идентичность, облеченная в форму элементарной вежливости, запрещает обременять друг друга радостными чувствами. Прямо противоположного требует элементарная вежливость от людей, формирующих свою судьбу. Каждый из них заинтересован в том, чтобы не обременять другого неприятными чувствами, даже если дела по какой-то причине идут неважно, ибо в противном случае ему пришлось бы делиться с другим доверительной информацией о том, что он плохо устроил свою судьбу, проиграл, потерпел фиаско, то есть открыто подвергнуть сомнению действенность универсального принципа, на котором основана коллективная идентичность людей, формирующих свою судьбу. Таким образом, первые занимаются вынужденной симуляцией, вторые — вынужденной диссимуляцией[17].
И нет ничего особенного в том, что когда встречаются человек, подчиненный судьбе, с человеком, формирующим судьбу, то каждый из них удивлен ответом другого. У каждого возникает невольное ощущение, что другой нарушает элементарные нормы вежливости, хотя симуляция и диссимуляция, к которым они прибегают, направлены на одно и то же: на их судьбу. Но притом ни один из них не осознает, что именно вынуждает его прибегать к симуляции или диссимуляции по отношению к собственной судьбе. То, что в глазах одного предстает необоснованным нытьем, ибо в двуединстве добра и зла для него приоритетно добро, для другого — необоснованное бахвальство, ибо для него в рамках той же дуальности приоритетно зло. Еще мучительнее выглядят их контакты, когда они дают друг другу советы. Подобная встреча напоминает встречу собаки, энергично виляющей хвостом, и кошки, вздымающей хвост трубой. Столкновение в этом случае неизбежно: ведь то, что на языке одного из них выражает интерес и готовность к дружественному общению, на языке другого является выражением недоверия и готовности к нападению.
