Причины и обстоятельства смерти Чайковского широко известны во всем мире, но только не у нас. Я сожалею, что у меня под рукой нет материалов, и я не помню имен участников этой драмы, которые все установлены. Петр Ильич покончил с собой по приговору суда чести выпускников юридического училища, к числу которых сам принадлежал. Один из этих выпускников занимал высокий пост в канцелярии государя. Через его руки прошло письмо некоего барона с жалобой на Чайковского, якобы совращающего его сына. Высокопоставленный канцелярист решил, что эта жалоба будет иметь роковые последствия: государь предаст Чайковского публичному суду, позор ляжет на все юридическое сословие, а уж на бывших соучеников виновного – и подавно. Он немедля собрал суд чести, пригласили Чайковского. Среди судей оказался правовед, в которого в студенческие годы Петр Ильич был беззаветно и чисто влюблен. Приговор был единодушный: уйти самому и тем спасти собственную и корпоративную честь. Петр Ильич безропотно повиновался – он принял яд. Только самые близкие люди и лечащий врач знали истинную причину смерти, для всех остальных он умер от холеры. Царь Александр узнал правду и сказал со слезами в полных, как у спаниеля, глазах: «Экая беда! Баронов у нас хоть завались, а Чайковский один!» И распорядился соборно хоронить своего любимого композитора. Такие похороны Петербург видел лишь однажды, когда провожали в последний путь Достоевского. Отпевали Чайковского в Казанском соборе, тело предали земле в Александро-Невской лавре. Над гробом ледяную речь произнес один из судей. Тот, которого он так любил в молодости.
Я полагаю, что не все читатели периодики, в чьей культурной подкованности нет сомнения, достаточно сведущи в проблемах однополой любви. О голом разврате я не говорю, он вне нашей темы. Случаются – и далеко не редко – существа мужского пола, в организме которых превалируют женские гормоны. И тут не поможет ни бравый вид, ни борода и усы – природу не обманешь: это женщины с естественной тягой к носителям мужского начала. Вполне понятно, что женщины их отвращают. Все это выпало на долю несчастного Петра Ильича.
Насколько известно, никто из знаменитых урнингов не страдал от своей физиологической исключительности: ни Микеланджело, ни Шекспир, ни Уайльд, ни Уитмен, ни Марсель Пруст, ни Андре Жид, ни Жан Кокто, ни Дягилев, ни Михаил Кузмин. Для многих из них вывернутая (ни в коем случае не извращенная) сексуальность стала творческим импульсом: культ мужского тела у Микеланджело, Смуглая леди сонетов Шекспира – мужчина, «В поисках утраченного времени» – энциклопедия Содома и Гоморры, теми же мотивами исполнены проза Уайльда, Андре Жида, проза и поэзия Михаила Кузмина. У других физиология не коснулась творчества (Бенвенуто Челлини, Шелли, Уитмен). И никому это не отравляло жизнь. А Петр Ильич мучительно страдал и упорно, безнадежно насиловал свою душу и плоть, чтобы стать таким, как все.
Еще в молодости, влюбившись (во всяком случае, убедив себя, что он страстно, пламенно влюблен) в певицу Дезире д’Арто, Петр Ильич сделал ей предложение. Казалось, и Дезире разделяет его чувства. Но дело как-то застопорилось. Дезире уехала из России, а потом вернулась с мужем – дураком-баритоном, которого прежде в грош не ставила. В тех русских источниках, которыми я располагал, работая в свое время над киносценарием, об этом неудачном сватовстве говорится или с простодушным сочувствием, или с недомолвками, недоговорами, что появляются у наших авторов, когда затронута их стыдливость или когда нельзя говорить правду. У меня создалось впечатление, что Петр Ильич замешкался, неуверенный в своей возможности составить счастье женщины, а проницательная, испытанная в страстях оперная дива что-то смекнула и облегчила милому ей человеку и музыканту выход из затруднительного положения. Петр Ильич глубоко и долго страдал. Но язык не повернется считать эту робкую любовную историю неудачей, если она подарила миру фортепианную пьесу и романсы «Ни слова, о друг мой», «Нет, только тот, кто знал», «Не верь, мой друг», «День ли царит», «Забыть так скоро».
И еще раз Петр Ильич пытался обмануть природу: он женился на Антонине Ивановне Милюковой, нимфоманке и авантюристке, ловко прикинувшейся музыкантшей и его страстной поклонницей. На редкость удачный выбор! В первую же брачную ночь его постиг нервный припадок, он кричал, трясся, плакал, терял сознание...
Общеизвестны слова Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи...» Видимо, музыка нередко творится из того же материала. Но из сора своей поспешной и спасительной, как казалось несчастному, женитьбы Петр Ильич ничего не извлек: музыка надолго отказала, его постиг тяжелый нервный кризис. Надежда Филаретовна фон Мекк, уже ставшая его ангелом-хранителем, выкупила страдальца из супружеского плена. Впрочем, Милюкова еще не раз напоминала о себе бывшему мужу, предлагая усыновить появлявшихся у нее время от времени детей и усугубляя навек поселившуюся в нем меланхолию. Петр Ильич никогда не был жизнерадостным весельчаком, но после неудачной женитьбы грусть стала с ним неразлучна.
Этот настрой усугублялся вечным ожиданием разоблачения. В нем исток тех мучительных приступов необъяснимого житейски страха, которые постигали Петра Ильича то в купе поезда, то в гостиничном номере, то в собственном кабинете, то посреди ночи в постели. Все больше становилось черных дней у этого по природе своей светлого, легкого, готового к радости человека. Таким изредка являлся Чайковский своим близким и друзьям, и тогда никто не мог сравниться с ним в обаянии, остроумии, блеске ума. Но недолго светило солнце, вновь накатывали тучи тоски, страха, отчаяния.
«Роман невидимок», о котором немало, но крайне застенчиво сказано в нашей литературе, ибо тут тоже имеется причина для ханжеских умолчаний – материальная зависимость композитора от Надежды фон Мекк, – в свою очередь явился для Чайковского источником тяжких мук. Меньше всего смущала Петра Ильича та крупная сумма, которую ежегодно выплачивала ему Надежда Филаретовна, он умел давать и брать, не сосредоточивая на этом душевного внимания. С печалью и страхом он очень скоро обнаружил, что Надежда Филаретовна не только почитательница его музы и щедрая меценатка, но и влюбленная в него женщина. И тут началась двойная мука: он боялся с ней встретиться и равно боялся, что она догадается, почему он ее избегает.
Каждый божий день начинался для него со страха: она все знает, – а вечером он вздыхал с облегчением: пронесло, на этот раз пронесло. Надолго ли?.. Он нуждался в материальной поддержке фон Мекк и не меньше – в ее слепой вере в его талант – Надежда Филаретовна задолго до всех музыкальных знатоков увидела в бедном консерваторском профессоре и композиторе-неудачнике гения, который станет в ряд с величайшими из величайших, ему нужна была и она сама в... письмах. Чайковский не мог ответить на любовь Надежды Филаретовны так, как ею трепетно ожидалось, он не мог быть ей «милым мужем», но последнее имя, которое он произнес, умирая, было: «Надежда»...
К тому времени добрые души сумели донести до ушей Надежды Филаретовны «стыдную» тайну ее кумира. Фон Мекк поступила как настоящий светский человек: лишила Чайковского расположения, пенсиона и писем. Ее отступничество было едва ли не самым сильным ударом в жизни Чайковского. И не в денежной поддержке тут дело, к этому времени неплохие гонорары приносили ему сочинения и концерты, к тому же государь положил ежегодное пособие. Но оправдывались и наихудшие опасения: ему не место среди порядочных людей, и неизбежен час окончательного позорного разоблачения. В какой-то мере он оказался подготовленным к тому беспощадному суду чести, который был уже не за горами. А Надежда Филаретовна оплатила свой жестокий поступок потерей рассудка. Она кончила жизнь в сумасшедшем доме.
Грусть – превосходный материал для лирического творчества, но Чайковский не стал бы Чайковским, если б работал только на этом материале. Трагическое давно уже наращивалось в его музыке, а в том душевном состоянии, в котором он находился после утраты самого близкого духовно человека, в предчувствии конца, овладело им безраздельно. Шестая симфония могла и должна была появиться только в это время. Чайковский заглянул в глаза смерти и не отпрянул в ужасе и отчаянии. «Патетической» назвал он симфонию, не оставив себе иллюзии, что за смертью есть что-то, кроме пустоты, и принял такой исход, ничуть не обесценивающий чуда жизни.
