– Магнхильд уже уладила с приемной матерью, – медленно вымолвил Арнвид. – Его отдадут сразу, как он увидит свет.

– Нет! Я не желаю, чтоб меня что-то связывало в этих краях, не хочу ни с кем из здешних иметь дело. Ноги моей здесь больше не будет, как только мы уедем отсюда. И ей здесь более не бывать. Черт побери, коли моя жена стала потаскухою, так, верно, у меня достанет силы взять в придачу и ее нагулыша, – он заскрипел зубами.

– Ей сейчас тяжко и стыдно, Улав! – пробовал утешить его Арнвид.

– Да уж нам с нею обоим придется маяться за те ласки, что она расточала своему исландцу, а его поминай как звали.

– Никогда я еще не видал столь несчастное, убитое горем дитя. Помнишь ли ты, Улав, как тяжко ей было в тот раз, когда тебе пришлось покинуть страну. Всю-то жизнь свою Ингунн была слабой, не хватало у ней силы, а может, и ума позаботиться о своей же пользе.

– Сам знаю. Я никогда ее не считал умной и сильной. Но такое… трудно мужчине стерпеть. Они… – голос вдруг ему изменил, стал неуверенным, – они очень жестоко с нею обошлись?

– Нет, не очень. Только ведь не много надо, чтобы сломить ее. Сам, верно, понимаешь.

Улав не отвечал. Он сидел, наклонившись вперед, опустив руки на колени и уставясь в пол. Немного погодя Арнвид сказал:

– В Берге теперь все думают, что ты откажешься от нее.

Улав продолжал сидеть молча. Арнвид никак не осмеливался высказать, что у него было на душе. И тут вдруг Улав заговорил:

– Я сказал ей… Ингунн, что ворочусь. Всю жизнь свею она была наполовину язычницей. Но все же, думается мне, она понимает, что мы связаны друг с другом до гробовой доски.

Арнвид сказал:

– Когда они хотели отдать ее за Гудмунна, сына Йона – ты ведь знаешь, что это было очень выгодное замужество для нее, – тогда она говорила так, будто хорошо понимает, кто ее суженый.

– Может быть. Но теперь, когда она сама изменила своему обещанию, то думает, что и я отступлюсь от клятвы, которую дал перед богом и людьми.

– Сдается мне, она ждет смерти-избавительницы.

– Да уж так было бы лучше – и для нее, и для меня.

Арнвид не ответил. Тогда Улав сказал:

– Я обещал тебе однажды, что никогда не изменю твоей сродственнице. Ты помнишь это?

– Да.

Под конец Арнвид нарушил молчание:

– Надо бы сказать Ивару с Магнхильд, что ты все равно возьмешь ее за себя.

Не получив ответа, он продолжал:

– Согласен ли ты, чтобы я передал им, что ты собираешься делать?

– Я могу сам сказать им все, что хочу, – отрезал Улав. – К тому же я там кое-что позабыл, – прибавил он, чтобы смягчить ответ.

Арнвид молчал. Если Улав в таком расположении духа приедет в Берг, вряд ли он сильно утешит их. Но он решил, что ему уже хватит мешаться в это дело.

После полудня, когда Улав уже собрался в дорогу, он спросил Арнвида:

– Ты сейчас дальше поедешь, домой?

Арнвид отвечал, что пока об этом не думал.

Тогда Улав, будто стыдясь, не глядя на Арнвида, с трудом выдавил:

– Мне бы не хотелось встречаться с тобой более… до свадебного пира. Когда я ворочусь из Берга, мне бы не хотелось… – Он сжал кулаки и заскрипел зубами. – Не могу я видеть того, кто знает об этом!

Арнвид побагровел, однако подавил обиду и отвечал спокойно:

– Дело твое. А коли передумаешь, так дорога в Миклебе тебе знакома.

Улав протянул Арнвиду руку, но в глаза ему избегал смотреть.

– И еще… спасибо тебе, это не оттого, что я не помню добра.

– Да ничего. Ты, верно, на юг сейчас едешь, в Хествикен? – все же спросил он друга.

– Нет, я думаю здесь побыть пока… Надо же мне знать, готовить пир или нет… – Он пытался засмеяться. – А коли она помрет, так и пира не надо затевать…

Ингунн сидела в углу возле постели; за окном и в комнате было так темно, что она не могла разглядеть, кто это вошел к ней, – верно, это Далла управилась в коровнике и воротилась домой. Однако дверь затворилась, а никто не шевелился, и ей вдруг стало очень страшно, хотя она и не знала, кто вошел, – ее сердце взлетало и начинало стучать словно молоток каждый раз, как с нею кто-нибудь заговаривал. Она забилась в угол тихонько, как мышь, и старалась не дышать громко.

– Ты здесь, Ингунн? – послышался голос.

Она узнала голос Улава, и сердце ее будто бы мгновенно разорвалось – оно дрогнуло и остановилось: ей казалось, что она сейчас задохнется и умрет.

– Ингунн, ты здесь? – снова спросил он.

Он шагнул вперед, и она теперь могла смутно разглядеть его при слабом свете очага – в плаще он казался широким, с квадратными плечами. Услышав ее дыхание, вырывавшееся со стоном, он стал двигаться по комнате, словно пытаясь найти ее в темноте. От страха она снова обрела дар речи.

– Не подходи ко мне, Улав! Слышишь, не подходи ко мне!

– Я не трону тебя. Не бойся, зла тебе я не сделаю.

Она скорчилась, стараясь изо всех сил преодолеть страшную одышку, вызванную испугом. Голос Улава звучал спокойно и невозмутимо.

– Я решил, что, пожалуй, будет лучше, коли я сам потолкую с Иваром и Магнхильд. Ты сказала им, кто отец ребенка?

– Да, – простонала она.

Улав неуверенно сказал:

– Это худо. Надо было мне сразу об этом подумать, да я тогда так растерялся, что себя не помнил. А теперь я решил, что будет лучше, если я сам скажусь отцом. Наружу это все равно выйдет – про такое всегда узнают, так пусть думают, что дитя мое. Пустим слух, что я в прошлом году наезжал в Берг как раз в ту пору, в тайности.

– Так ведь это же неправда, – робко прошептала она.

– Да уж кому о том знать, как не мне, – сказал он, будто кнутом хлестнул. – И люди станут тоже сомневаться, и пусть их, стерпим, лишь бы поняли, что об этом трубить не годится. Вы все скажете то, что я сейчас сказал. Не могу же я стерпеть, чтобы у тебя здесь, в Опланне, был спрятан ребенок и чтоб это в любую минуту могло открыться. Ты возьмешь его с собой на юг. Ты поняла, что я сказал? – сердито спросил он, когда она в ответ лишь продолжала тяжело дышать в темноте.

– Нет, – ответила она неожиданно ясно и твердо. Такое с нею случалось изредка и прежде; когда она бывала измучена и запугана до крайности, в ней, казалось, что-то надламывалось, и тогда она могла встретить что угодно спокойно и хладнокровно. – И не думай об этом, Улав! Нечего тебе и думать брать меня в жены после этого всего!

– Не мели чушь! – нетерпеливо воскликнул Улав. – Тебе, как и мне, должно знать, что мы с тобою связаны по рукам и ногам.

– Говорили мне – Колбейн и другие, – что многие мудрые ученые священники рассудили твое дело иначе, чем епископ Турфинн.

– Такого не бывает, чтоб все думали одинаково. Только я согласен с тем, как порешил Турфинн. Я худо отплатил ему за добро в тот раз, но я отдал себя ему на суд и покорился его воле. И должен следовать ей и поныне.

– Улав! Помнишь ли ту последнюю ночь, когда ты пришел ко мне в Оттастад? – Она говорила печально, но спокойно и рассудительно. – Помнишь, ты сказал, будто хочешь убить меня? Что тот, кто изменит данному слову, заслужил смерть. Ты вынул нож и приставил его к моей груди. Я храню этот нож.

– Пользуйся им себе на здоровье! Той ночью… Ох, лучше б ты не вспоминала о ней… Мы тогда такое говорили… клялись! После я думал: слова, сказанные нами тогда, – грех более тяжкий, чем убийство Эйнара. Но я никогда не думал, что это ты…

– Улав, – снова сказала она, – этому не бывать. Не буду я тебе в радость, коли приеду в Хествикен. Я поняла это сразу, как увидела тебя. Когда ты сказал, что приедешь за мною летом, я поняла, что успею скрыть это от тебя.

– Вот как! Ты думала об этом? – Его слова хлестнули ее так больно, что она упала ничком на постель, прижала лоб и руки к дощечке с лошадиной головой, прибитой к изголовью, громко всхлипывая и словно падая в пропасть позора и унижения.

– Уходи, оставь меня! – стонала она. Она вспомнила, что вот-вот в комнату должна войти Далла со свечой. При мысли о том, что Улав увидит ее, она обезумела от отчаяния и стыда. – Уходи! – молила она его. – Сжалься надо мной, уходи!