Во время великого поста Ингунн дозволили поехать верхом в город исповедаться брату Вегарду – он был ее духовником с того дня, как ее конфирмовали восьми лет от роду, и до тех самых пор, когда Арнвид увез ее с собой в Миклебе.

Нелегко ей было рассказать монаху все начистоту о своих тяготах. Никогда не доводилось ей исповедоваться иначе, как упомянув лишь тот или иной грех; она-де бездумно молилась, неучтиво отвечала родителям, досадовала на Туру или на прислужниц, брала что-то без спросу, говорила неправду – и еще это последнее… с Улавом. Теперь же она понимала: ей придется более всего говорить о своих думах, а ей и самой было нелегко уловить их и облечь в слова. Особливо то, чего она страшилась: ее запугают или угрозами заставят нарушить клятву, которую она дала Улаву, сыну Аудуна, пред лицом бога.

Брат Вегард сказал, что она поступила праведно, отказавшись выйти замуж за другого, раз не получила достоверной вести о смерти Улава. Монах осудил куда строже ее и Улава самоволие, нежели епископ, но и он сказал: они связаны друг с другом до конца дней своих. А ныне ей должно молить бога спасти ее от греховных помыслов – лишить себя жизни. Это смертный грех, не менее тяжкий, нежели тот, что она свершила бы, ежели бы дозволила принудить себя вступить в супружество, не став вдовой. И он строго-настрого наказал ей не думать слишком много, как она делает, судя по ее словам, о жизни с Улавом и о детях, которых родит от него. Подобные мысли могут лишь ослабить ее волю, разжечь вожделение и вражду к родичам… А она, верно, уже поняла, что это они с Улавом сами навлекли на себя беду своими нежными ласками и непослушанием тем, кого бог поставил над ними в младые годы. Ныне было бы куда лучше приложить все силы, дабы овладеть добродетелью терпения, сносить свою судьбу, как кару любящего отца, жить в молитвах, в сострадании к ближним и служении им, в любви и послушании к родичам. Дотоле, разумеется, покуда они не потребуют, чтоб она, покорившись им, навлекла бы на себя новый грех. Под конец брат Вегард сказал: он полагает, для нее было бы лучше всего вступить в женский монастырь и жить там смиренной вдовицей в ожидании вести о возвращении Улава на родину и о том, что он возьмет ее к себе, коли богу будет угодно ниспослать им такое счастье. Ну, а если она достоверно узнает, что его нет в живых, то сможет тогда выбирать по своему желанию: вернуться ли обратно в мир или же приять постриг, посвятив себя молитвам о спасении души Улава и родителей. А также всех душ людей, сбившихся с пути истинного из-за самоуправства своего и чрезмерной приверженности к власти и радостям земным. Монах сказал: он, мол, сам может потолковать о том с ее родичами и проводить ее в монастырь, ежели у нее будет таковое желание.

Но Ингунн испугалась того, что стоит ей только переступить порог монастыря, как выбраться оттуда будет нелегко… Хотя брат Вегард заверил ее: покуда Улав жив, она не может приять постриг без его согласия. Тут Ингунн сказала, что бабушка ее стара, слаба и нуждается в ней. Брат Вегард согласился: доколе Осе, дочери Магнуса, есть в ней необходимость, Ингунн должна остаться с бабушкой.

Когда Ингунн после пасхи вернулась в Берг, Хокон и Тура уже уехали со всеми своими спутниками; так уж вышло, что им определили жить во Фреттастейне. После их отъезда в усадьбе стало вовсе тихо. Время в доме у старых женщин тянулось медленно, один день походил на другой, точно так же Ингунн могла бы жить в монастыре.

Она не смогла долго выдержать – и вскоре снова начала вести свою измышленную жизнь с мужем и детьми в заветной усадьбе, которая звалась Хествикен. Но порой в ней пробуждались чувства, вызванные к жизни сватовством Гудмунна, сына Йона, – страх, но и своего рода удовлетворение. Стало быть, не так уж низко она пала, раз столь родовитый и богатый юноша мог еще надумать посвататься к ней. И она мечтала о прекрасных и могущественных мужах, которые станут домогаться ее руки и за которых дядья угрозами будут вынуждать ее выйти замуж; она же выкажет смелость и твердую волю, и никакие муки и унижения не вынудят ее отказаться от верности Улаву, сыну Аудуна.

В Берге один день был похож на другой. Время летело, и Ингунн не могла понять, куда оно уходит. Но когда она видела, сколько событий происходило в жизни других людей, как все росло и пускало побеги, ей становилось страшно – неужто с той поры прошло столько времени!

Тура приехала к ним в долину из Фреттастейна и привезла с собой обоих своих детей. Стейнфинн носился по усадьбе ровно очумелый – он был рослый не по летам, а было ему уже два с половиной года. Его маленькая сестренка могла подползти к скамье, ухватиться за нее ручонками и встать. Тура во что бы то ни стало хотела увезти с собой во Фреттастейн Ингунн. Ингунн-де так хорошо умеет ходить за детьми! А поскольку Тура ко дню святого Улава [77] ждала третьего, то и почитала за благо, чтобы сестра переехала к ней и помогала растить всех ее детишек. Но Ингунн сказала, что бабушке без нее никак не обойтись. А сама подумала: Фреттастейн она больше не желает видеть – разве только если сможет приехать туда с Улавом. Она не знала, где он теперь. Один-единственный раз получила она о нем весточку прошлым летом, когда в Берге гостил Арнвид. Асбьерн Толстомясый, священник, вернулся в Норвегию по весне – он сопровождал епископа Турфинна в изгнание, был с ним в граде Риме и находился при нем, когда тот преставился во Фландрии. На пути домой Асбьерн разыскал Улава в Дании; в ту пору Улав был у своего дяди с материнской стороны, ему там жилось хорошо. Асбьерн же стал после приходским священником где-то в Треннелаге. Во время поездки по Эстердалу он наведался ненадолго к Арнвиду в Миклебе и передал ему привет от их друга.

Арнвид привез в Берг Стейнара, чтобы порадовать Ингунн. Но мальчик стал совсем большой, и она не могла уже играть с ним, как прежде. Отец сказал Стейнару, что Ингунн однажды спасла его, когда он чуть не сгорел заживо. Но, казалось, это не произвело большого впечатления на ребенка.

Ингунн взяла его однажды покататься на лодке и порыбачить в заливе. Но они так и простояли на веслах возле причала… Она не в силах была сдвинуть с места тяжелую лодку, а Стейнару никогда прежде не доводилось бывать на воде. Но все же они немного позабавились, хотя рыбы наловили немного.

Гудмунн, сын Йона, давным-давно женился, и жена родила ему сына. Иногда он наезжал в Берг и брал там на время лодку, когда ему надо было переправиться к своему деду на другой берег фьорда.

И только она изо дня в день расхаживала здесь одна с двумя старухами, а ей в ту пору уже минуло двадцать зим. «Чахнуть», – сказал тогда дядюшка Ивар… Она смутно сознавала, что никогда еще не была так красива, как сейчас. Жизнь взаперти выбелила ее щеки, но кожа у нее была нежная, будто цветок. И она не была больше тоненькая, а стала ядреная, держалась уже не так скованно и не сутулилась. Она научилась ходить красиво и носила свое статное тело с каким-то свойственным лишь ей мягким, спокойным очарованием. Когда она иной раз все же появлялась на людях, то чувствовала, что многие мужчины на нее заглядываются; она это замечала, однако же никогда не отвечала на их взгляды, а всегда двигалась тихо, скромно опустив глаза и с кроткою печалью на лице.

Однажды вечером, когда в Берге было несколько чужих мужчин, приехавших по торговым делам к фру Магнхильд, один из них ввалился к Ингунн уже после того, как она легла спать. Он был изрядно пьян. Ингунн удалось выдворить его, старая Оса даже не заметила, что кто-то вошел. Мужчина почти протрезвел, когда крадучись выбирался из горницы, точно побитая собака, под ее молчаливым, исполненным леденяще-холодного гнева взглядом.

Но, выставив парня за дверь, она вдруг обмякла – теперь, когда беда миновала, она вся дрожала и стучала зубами от испуга. Но более всего испугало ее то, что… у нее у самой стало так чудно на сердце, хотя ему она не дала ничего заметить, в этом она была уверена. Защищаясь от него холодно и собрав все свои силы, слишком взволнованная и сердитая для того, чтобы бояться, она в самой глубине души почувствовала словно бы какое-то искушение уступить… Она так устала, так устала… Ей вдруг показалось, будто она защищалась от подобных домогательств годами. Она так устала ждать… Улаву должно быть здесь – ныне ему должно быть здесь! В ту ночь она не сомкнула глаз; потрясенная и несчастная, она лежала, плакала и стенала, скорчившись под меховым одеялом. Казалось, такой жизни больше ей не выдержать!.. Но на другой день, когда этот человек пришел попросить прошения, она приняла его бессвязные речи с молчаливым, спокойным достоинством, глядя ему прямо в лицо. Но взор ее больших темных глаз был полон скорбного презрения, и человек этот скорее выполз на четвереньках, нежели вышел из горницы.