Самые бесстыдные и жестокие слова говорила она о таком, о чем Ингунн имела лишь смутное понятие, поминала ей про Тейта и Улава, а молодая женщина сгорала от стыда, желая, чтобы пол расступился и земля разверзлась и поглотила ее. Что бы Ингунн ни делала – сидела ли, стояла ли, – Далла осыпала ее насмешками, расписывая, какая она стала уродина. Старуха норовила запугать ее, рассказывая о том, что ее ждет во время родов, предвещала тяжелые роды и близкую смерть.
Ингунн всегда знала, что Далла не любит ее, считает глупой, но не обращала на это внимания. И теперь на нее нежданно-негаданно свалилась беда – старая служанка принялась мучить ее с неиссякаемой ненавистью и злобой. Ингунн не видела в том иной причины, кроме той, что она уронила, замарала и опозорила себя, и потому думала, что всякому, кто видит ее, хочется раздавить ее, словно мерзкую гадину.
Так утратила она всякую надежду на покой и спасение. Смерть – лучшее, на что она надеялась. Только бы освободиться от этого чужого существа, что живет в ней, – она и теперь не могла чувствовать к нему ничего, кроме страха и ненависти; больше всего на свете хотела она одного – умереть.
Так прошло десять дней. Однажды вечером, когда Ингунн и Далла сидели по разным углам, кто-то взялся за ручку двери. Далла вскочила:
– Сюда нельзя!..
– А я войду! – сказал человек, перешагнув через порог. Это был Арнвид.
Ингунн поднялась и пошла ему навстречу; она обвила руками его шею и положила голову ему на грудь – это был единственный человек на свете, который мог быть добрым к ней даже теперь! Однако он отстранился от нее, снял ее руки со своей шеи, и это ранило ее больнее, чем все срамные слова Даллы. Даже Арнвиду она была противна – как низко она пала! Но он погладил ее по щеке, взял за руку, подвел к маленькой скамеечке, стоявшей в сторонке у очага, и велел сесть рядом с ним.
– Выйди-ка, Далла! – приказал он старухе. – Видно, сам враг рода человеческого надоумил Магнхильд приставить к тебе эту полоумную чертовку. А может, ты сама захотела, чтобы она была с тобой?
– Ах, нет, – еле слышно ответила она: мало-помалу Арнвид узнал кое-что о том, как обращалась с ней Далла, хотя Ингунн могла повторить лишь немногие из слов служанки. Он положил ее руку к себе на колени.
– Не бойся, я надеюсь, больше она не будет мучить тебя.
Однако он мог ей немного поведать. Ему было тяжко расспрашивать ее, он хотел, чтобы она сама рассказала, как Улав воспринял это, что он собирается делать, где он сейчас и что станется с нею самой.
Арнвид долго сидел у нее, но имя Улава так и не назвали ни он, ни она. Собираясь уходить, он сказал:
– Жаль, Ингунн, что я не могу помочь тебе. Но как только тебе понадобится моя помощь, пошли мне весточку. Я с охотою скажу свое слово, когда будут решать, как позаботиться о тебе и твоем младенце.
– Мне уже никто не может помочь.
– Правда твоя. И все же ты должна положиться на волю божью и знать, что в конце концов все будет хорошо, несмотря ни на что.
– Легко тебе говорить. А мне каково! – в отчаянии она крепко сжала его руку. – Я не сплю ночами. И жажда мучает меня. А встать и напиться не смею – боюсь Даллы.
– Да что там, – медленно сказал Арнвид. – Никто из нас не может сказать, каково висеть на кресте. Но разбойник знал – а он висел за свою вину. И ты сама знаешь, что он тогда сказал.
Вскоре после ухода Арнвида пришла фру Магнхильд и отчитала Даллу. Она велела ей не забывать, что Ингунн – дочь Стейнфинна; дурно она поступила или нет, служанке негоже мучить ее и называть худыми словами. Когда Ингунн легла спать, Далла принесла ей большую чашу, полную сыворотки, и рывком поставила на скамеечку возле постели, так что жидкость расплеснулась на пол. А когда ночью Ингунн захотела напиться, во рту у нее оказалось полно сору, как будто в сыворотку попали солома и сор с пола.
На следующий день Арнвид заглянул к ней перед отъездом, и они долго толковали промеж себя.
Вместе с Арнвидом в Берг приехал Ивар, но он не пошел к племяннице. Ингунн не знала, был ли он так рассержен на нее, что и видеть не желал, или кто-то попросил пощадить ее, оставить в покое.
Арнвид приехал в монастырь братьев проповедников среди дня и сразу же от привратника узнал, что Улав, сын Аудуна, живет здесь уже целую неделю. Он жил не в странноприимном доме, а в домишке, что новый настоятель велел построить в огороде, где росла капуста. Приор решил, что мужчинам и женщинам негоже жить вместе на постоялом дворе, и женщины пусть живут за пределами монастыря. Но женщины не желали жить врозь со своими спутниками, да еще возле самого кладбища. К тому же дом был построен наскоро, зимой его продувало, вместо очага господин Бьярне приказал сделать печь в углу возле двери, тепла от нее было мало, а дым никак не хотел выходить через отдушину.
В тени за церковью и за домом капитула было холодно, а когда Арнвид шел по саду, наст хрустел взапуски со звоном его шпор. Снег здесь стаял так сильно, что гороховые и бобовые грядки торчали черными холмиками, утыканными бледными гнилыми стеблями. Домик стоял у самой кладбищенской стены; рядом росли высокие деревья, которые бросали на него тень даже сейчас, когда ветви их были голые.
В доме не было сеней, и Арнвид вошел прямо в горницу. Улав сидел на постели, свесив ноги и упершись затылком в стену. Со страхом увидел Арнвид, как изменился его друг. Его пепельные волосы будто потускнели, стали серо-желтыми, лицо заросло щетиной, и казалось, будто подбородок распух. Он выглядел неряшливым и вконец опустившимся.
Новые бревенчатые стены были еще желтыми, дым щипал глаза, хотя в печи догорало лишь несколько угольков, и Арнвиду показалось, что он попал в такое место, где всегда мрачно и холодно.
Оба они забыли поздороваться и даже не заметили этого.
– Ну что, приехал? – спросил Улав.
– Да, – промямлил Арнвид. Потом вспомнил, что следует сказать, будто он приехал навестить Финна, своего сына, который учился в школе у монахов; Улав знал – он давно собирался это сделать. После ему пришло в голову сказать Улаву, как они выполнили его поручение к Хафтуру, сыну Колбейна.
– Ну и как было дело? – спросил Улав.
– Да Хафтур остался очень доволен платою.
– Долго ли ты пробыл в Берге? – Улав холодно засмеялся. – Я вижу, ты там уже побывал.
– Я переночевал там ныне.
– Ну и как там дела?
– Ты, верно, сам знаешь, – отрезал Арнвид.
Улав промолчал. Арнвид сел, и они оба не сказали более ни слова. Немного погодя пришел послушник из трапезной – принес пиво и хлеб новому гостю. Пиво Арнвид выпил, а есть не мог. Монах постоял немного, поговорил с Арнвидом – Улав сидел молча и глядел на них. Когда монах ушел, снова наступило молчание.
Под конец Арнвид собрался с духом.
– Как ты теперь думаешь порешить с замирением? Дашь ли ты нам с Иваром полные права вести переговоры от твоего имени, когда дело будет решаться? Ведь ты теперь, верно, не захочешь сам ехать на север нынче летом, чтоб повстречаться с Хафтуром?
– Уж и не знаю, как мне обойтись без этого, – отвечал Улав. – Не может же она одна ехать ко мне домой. Путь дальний – добрая половина Норвегии. Боюсь, как бы в пути она снова не понесла, – он нехорошо усмехнулся. – Нет уж, лучше я сам о ней позабочусь, когда придет время.
Немного погодя Арнвид спросил тихо и взволнованно:
– О чем это ты говоришь?
Улав рассмеялся.
– Ты что, собираешься взять ее после этого? – столь же тихо спросил он.
– Ты ведь полупоп, – насмешливо сказал Улав, – и сам, поди, должен знать, что я не могу с нею разлучиться.
– Знаю, – негромко отвечал Арнвид. – Только я не был уверен в том, что ты это понимаешь. Но ведь тебе ведомо, что после такого никто не может заставить тебя взять ее в свой дом и жить с нею.
– С кем-то ведь мне надо жить, – снова усмехнулся Улав. – С семи годов живу я средь чужих людей. Пора и мне осесть. Однако не думал, не гадал я, что она принесет с собою в гнездо готового птенца.
