— Очень рад, что ему так просто расправиться со мной, — буркнул Давид.

— Не веди здесь сейчас провокационных речей! — Прикрикнула Иоганна. — Не все с тобой так-то просто; и никогда не было просто, а товарищ Франк ничего никогда не упрощает. Он потому только нынче еще раз приехал, чтобы не вышло хаотической путаницы, как говорит этот сумасшедший Габельбах.

— Кажется, я догадываюсь, — воскликнул Давид, — Ксавер Франк путает старые и новые времена: старые времена Каролы и новые времена Давида!

— Нет, твои догадки неверны. Это не он путает, и он как раз не хочет, чтобы кто-нибудь путал.

— Очень мило с его стороны, очень любезно с его стороны, — съязвил Давид, — он поднапряг свою память, услышав, что Грот хочет что-то сделать для Каролы Крель, и вспомнил: а ведь что-то когда-то у Каролы с Гротом было! И задается вопросом, не хочет ли Грот сделать кое-что для себя, отправив супруга Крель на курсы, обрекая его тем самым на долгое отсутствие? Не так ли? Ах, как мило, что он озабочен этим! И кстати, откуда ему вообще известно о тех временах, о Давиде Гроте и о Кароле?

Тут уж Иоганна постучала себя по лбу — один из ее редких жестов.

— Не считал же ты, что ваш роман тайна? О нем был разговор, когда тебя собирались назначить редактором, А Карола уже сидела завкадрами. О твоем романе в свое время судили и рядили примерно с той же деликатностью, с какой нынче судят и рядят о стройке этой самой телебашни. От меня тебе не удалось его скрыть, и от всех остальных в редакции НБР тоже. Единственный, кто ни разу не дал мне понять, что мой референт спит с красоткой из ротационки, той, что на шесть лет его старше и зовет меня Петрушенцией, был Федор Габельбах.

— Ох, у меня душа с телом расстается, — застонал Давид.

Иоганна разъяснила ему, что сейчас здесь его душа, а равно и его тело никого не интересует.

— В любовных делах ты всегда был дуралеем, но как интриган ты дуралей из дуралеев, от Берлина до Тихого океана. Человек, который утром замыслил интригу, днем ее сплел, а вечером уже попался с ней, — это же дуралей в масштабе социалистического содружества. И он, видите ли, желает быть здесь сейчас министром!

— Да ничуть не желает, — воскликнул Давид, — никогда не желал и никогда не пожелает, черт побери!

— Не тебе решать, — отрезала Иоганна, — нет, не тебе решать. Не ты решаешь, быть тебе министром, не ты решаешь, что тебе им не быть!

— Франциска, — воззвал Давид, — да скажи ты хоть словечко!

Фран только развела руками:

— Я плохо подготовлена, понимаешь? Видишь ли, я слишком мало знаю; что я могу сказать? Утром ты весело бросил мне несколько слов, прежде чем одолел лифт, и целый день, судя по всему, работал как каторжный, я же ничего, ну, совсем ничего не знаю. Конечно, кое-что я себе представить могу: если твое назначение не шутка, так работник высших инстанций непременно навострит уши, заслышав о положительных интригах и старых приятельницах; я бы этого от него потребовала. А на твоем месте я бы даже выразила ему благодарность, он же с ног сбился, да и фрау Мюнцер тоже, чтобы не вышло несусветной неразберихи.

— Покорно благодарю, — вспылил Давид, — я по горло сыт их заботами, к тому же и меня с утра мучили разные мысли, и я…

— Минуточку, — прервала его Иоганна, — никого не интересует сейчас, что с твоим горлом, Давид Грот, всех интересует, только что с твоей головой. Ты полагаешь, в ней родилась чудесная мысль, а со стороны видно — не такая уж она чудесная. Рукоплещешь ты порой своим идеям? Не говорю, что у других бывают лучшие, но говорю тебе: считай, что такое возможно.

— Да ведь у меня ничего иного и на уме не было…

— Знаю, — сказала Иоганна, — и товарищ Франк, когда ему все разъяснят, тоже это узнает. С тех пор как существует мир, люди говорили: я этого не хотел, и большей частью говорили искренне — стоит только взглянуть на наш мир!

— Мировая история и диспетчер Крель — восхитительно!

— Нет, мировая история и Давид Грот! В этом наше отличие от многих других: мы знаем, что неотъемлемы от мировой истории. Мы не всегда повинны в тех ситуациях, в которых оказываемся, но жить должны так, как если бы были повинны.

Давид не сразу ответил, обе женщины, и старая и молодая, тоже молчали, прихлебывая чай, наконец Давид сказал:

— Да, вполне возможно, что-то подобное я сегодня уже слышал: с полным пониманием и во всеоружии своих полномочий, да, вполне может быть, ибо речь идет о великом дерзании, да, это вполне возможно.

Иоганна взглянула на Франциску, а Франциска взглянула на Иоганну, и обе высоко вздернули брови.

Но Давид уже не принял этого близко к сердцу.

Генерал авиации Клюц, вызволив меня из казармы, объяснил:

— Война в низах — не для умников. А ты умник, светлая голова, да в верхах не числишься. Прошу заметить следующее: чтобы твоя светлая голова осталась целой, делай, что я прикажу. Считай: моя голова попроще. Но знай: я сижу в верхах. Мой девиз: кто исправно чистит мои ружья, тот не идет на войну. Я вообще-то человек, но для тебя и господь бог; поклонения я не требую, покорности — требую. Видеть меня — твоя абсолютная высота полета; выше меня для тебя ничего не существует. Зато ниже разверзается пропасть, и дно ее очень даже твердое. Не страшись, я тебя удержу — чисть мои ружья, держи язык за зубами, а болтай языком, только когда я пожелаю. Твое вознаграждение: целый и невредимый зад. Кстати о задах: моих знакомых дам не лапать. Далее: мои сигары курю я, моих собак луплю я, мои остроты превосходны, мои племянницы — девственницы и пока что таковыми остаются, победа близка. Развод караула закончен. Раз-зойдись! И вот мой тебе завет: быть человеком — это знать свои границы!

Таков мой генерал, а вот я сам: я чистил его ружья, а однажды, получив известную долю в доходе, обменял мастеру Тредеру превосходный кольт из коллекции генерала на жалкую имитацию винтовки Гринсборо. Сигар его я не курил — я получал сигареты за каждую у него украденную. Пса его мне незачем было лупить, я только раз наподдал ему — но будь здоров! Что до племянниц, так он ошибался, об одной-то я знаю наверняка. А уж дам — лучше бы он сказал им, что говорил мне, — не я лапал, нет, вовсе не я! В остальном мой генерал оказался прав: он был добрым господином, а я его верным оруженосцем. Вполне может быть, что ему я обязан жизнью, разве это пустяк? Вот только с некоторых пор не знаю, что делать с его заветом. Это не его вина; возможно, это вина моя, что-то произошло со временем и с пространством; кое-что пригодное в Тиргартене непригодно у нас; кое-что пригодное в ту пору теперь более не пригодно. У заветов, видимо, тоже ограниченный срок действия.

Когда ратцебургский пастор застиг меня в своей клубнике, он сказал:

— Давид Грот, в глазах всего света ты всего-навсего мелкий воришка, пожелавший полакомиться, в глазах господа ты нарушитель его заповеди, а в моих глазах ты негодник — у вас у самих есть клубника! Да не тот ли ты Давид Грот, кто прошлой осенью в школьном актовом зале нарушил тишину на музыкальном вечере, посвященном Букстехуде^{199}, а именно, применив полученное знание законов рычага, использовал пюпитр как щипцы для орехов? В глазах певческого общества ты реабилитирован, ибо благодаря твоему поступку весть о вокальных успехах Ратцебурге проникла в любекскую газету, в моих глазах ты виновен в чудовищном проступке. Я провожу мысленно линию от орехов к моей клубнике и вижу направление, в котором ты идешь. Вижу, что ты проявляешь неуважение к трем видам собственности: к собственности как таковой, к духовной собственности и к церковной собственности. Предупреждаю тебя, Давид Грот, остановись, сверни с ложного пути, иначе не миновать тебе ада, ибо он создан одновременно с собственностью и для ее защиты. А не испытываешь ты перед ним страха — быть тебе великим разбойником. Так говорю тебе я как пастор, а как владелец клубники я тебя отлупцую.