Они с шумом покинули актовый зал, уверенные, что у них достанет сил сдвинуть горы.
Строгие фасады больших домов показались им теперь не такими грозными, а мраморные и бронзовые доски с именами знаменитых ученых, воспитанников университета, из которых даже им кое-кто был известен, пугали их меньше. Верно сказал с кафедры доктор Вёльшов — не то что доктор Мартин Лютер, предатель, вероломный соловей, — верно сказал он: университет отныне принадлежит им, и пусть кто-нибудь попробует это изменить.
— А «каменный» профессор, — заметил Трулезанд, когда они вернулись в общежитие, — кого хочешь запугает. То сравнивает нас со средневековыми богословами, то рассуждает о камнях, как наш брат о Марксе и Энгельсе.
Квази с возмущением кивнул и заявил, что необходимо организовать беседу об историческом значении советской зоны оккупации, причем как можно скорее, чтобы внести полную ясность в этот вопрос.
Четвертый обитатель их комнаты, паренек в зеленой шляпе, не принимал участия в разговоре; он возился с постелью и натягивал поперек комнаты веревку, на которой развесил свои пожитки.
— «Веревка — вервие простое — нам заменяет в доме шкаф», — продекламировал Роберт. — А как ты догадался, чего именно у нас не будет?
— Чего мне догадываться, знаю, со шкафами туго, потому как туго с древесиной.
— А ты лесник? — спросил Трулезанд.
— Лесоруб, — ответил парень.
Трулезанд протянул ему руку и представился:
— Трулезанд. Плотник. Ты ведь не злишься за акушерскую школу?
— Чего там, — ответил парень, которого звали Якоб Фильтер, — вы, городские, любите шутки шутить.
Совместными усилиями они доели бутерброды, привезенные из дому, с восторгом повторяя при этом слова Вёльшова.
— Героический штурм крепости Наука, — сказал Рик. — Такую речь и сам Калинин мог бы произнести. О Калинине мы тоже обязательно проведем беседу.
Якоб Фильтер, сидя на корточках перед печкой, колол щепу на растопку.
— У вас столько планов, — сказал он, обращаясь к Рику, — послушаешь, можно подумать, мы проучимся здесь сто лет. А у нас всего три года.
Роберт удивленно рассмеялся:
— Всего три — это хорошо. А ты представляешь себе, как долго длятся три года? Можно весь лес в округе вырубить.
— Вырубить-то можно, — ответил Якоб, — а вот вырастить?
— При правильной организации… — включился было Квази, но Роберт прервал его:
— Нет, он прав. Только я бы, друзья, не мучился такими вопросами. Три года — срок немалый.
В Бойценбурге в вагон вошли пограничники. Пожилые дамы уже час назад приготовили паспорта и теперь с боязливым ожиданием то и дело поглядывали на дверь. Они шептались, снова и снова пересчитывали свои скромные капиталы.
Сначала в купе появилась молоденькая девушка из таможни. Приветливая и быстрая, она обращалась к пожилым дамам с понимающей улыбкой, к Роберту — с выражением вежливой проницательности. Она зарегистрировала его деньги и фотоаппарат и, выходя из купе, пожелала пассажирам счастливого пути — Роберт ясно расслышал в ее голосе, кого она, собственно, имеет в виду.
Солдат пограничной охраны справился со своим делом еще быстрее; старушкам он сказал: «Приятного путешествия», а Роберту: «До свидания».
— До свидания! — ответил ему Роберт. И подумал: «До свидания, товарищ!»
Он попробовал углубиться в «Шпигель», но, заметив, что читает только глазами, отложил журнал.
Поезд миновал Шванхайде, транспарант на насыпи гласил: «Германская Демократическая Республика желает вам счастливого пути!» Часовой под грибком помахал рукой; потом пошла ничейная земля, промелькнула постовая будка с гербовым орлом, и они подъехали к Бюхену.
Здесь поезд тоже стоял недолго; сошли всего несколько пассажиров.
Форма у пограничного контроля была подчеркнуто гражданского покроя, пистолетов видно не было, большие шкиперские фуражки скорее напоминали о морской прогулке, чем об охране государственной границы и конституции.
Пожилой пограничник переполошил старушек, спросив, не везут ли они из Западного Берлина спиртные напитки, пусть уж лучше сразу выставляют бутылки — таможенный чиновник идет по вагону следом за ним. И он подмигнул Роберту.
Однако, взглянув на паспорт Роберта, он перестал подмигивать.
— Гм, минуточку, — сказал он и вышел из купе.
Он исчез из поля зрения Роберта, но в окне коридора появилось его отражение. Отражение вытащило из-под мышки толстую книгу большого формата и раскрыло ее. Четыре пожилые дамы во все глаза уставились на Роберта, а он подумал: «Ага, знаменитый список разыскиваемых лиц. Сейчас полистает в разделе „Подлежит задержанию“, но не найдет, так, во всяком случае, было в последний раз, а с тех пор, надеюсь, вряд ли что изменилось. Ну вот, переворачивает страницы, смотрит в оглавление, прекрасно! Рубрика: „При въезде — выезде сообщить в надлежащие инстанции“… Г, Д, Е, Ж, 3, И, стой, где-то он здесь, голубчик. Инзельман, Иплер, Ирменбах, Исваль Роберт, рождения 1926 года, в Гамбурге, это он…»
Отражение повернулось на сто восемьдесят градусов, и пограничник вошел в купе.
Толстую книгу он держал под мышкой, словно она никогда не меняла своего местоположения.
— Простите, господин Исваль, — сказал он, — куда вы едете?
— В Гамбург.
— А оттуда?
— Назад в Берлин.
— Сколько дней вы пробудете в Гамбурге?
— Дня три-четыре.
— Вы едете по приглашению или в командировку? Государственный служащий или коммерсант?
— Ни то, ни другое, ни первое, ни второе: я — свободный художник.
— Прошу уточнить.
— Н-да, уточнить… — повторил Роберт, слегка растерянный. — Не так это просто. Отчасти я литературный критик, отчасти публицист.
— А какая ваша часть сейчас путешествует?
Вопрос понравился Роберту — среди шаблонной официальщины вспыхнула искорка личного интереса. Похоже, это был вообще сравнительно приемлемый представитель своей профессии, не из тех холодных и скользких типов и не из тех честолюбивых юнцов, что считают себя ходячими детекторами лжи и устраивают из каждого такого опроса нечто вроде операции по промыванию мозгов.
Роберт ответил:
— Хочу поглядеть, что там, в Гамбурге, теперь, после потопа.
Пограничник заглянул в его паспорт и сказал с удивлением, явно искренним:
— Вы ведь сами из Гамбурга, почему же вы там? И давно вы там живете?
— После плена домой уже не вернулся, и потом я там учился. Здесь бы это не вышло.
— Верно, — согласился пограничник, — у вас с этим делом попроще. Ну ладно, только смотрите не пишите про нас невесть что, раз вы сами из Гамбурга.
Он протянул Роберту паспорт и, вежливо попрощавшись, вышел из купе.
Роберт посмотрел ему вслед и подумал: «Почаще бы попадались вот такие, как ты, друг мой. Ты, видать, не такой уж любитель всяких там „следуйте за мной!“ и „вы арестованы!“. Да и я тоже».
— Смотрите, мы проезжаем Фридрихсру, — заметила одна из старушек. — Здесь могила Бисмарка. Я еще помню стихотворение: «Где Бисмарк Великий в могиле лежит? В Саксонском лесу над обрывом…» — Но тут, забыв о своих патриотических чувствах, она испуганно вскрикнула: — Господи, да ведь мы уже подъезжаем, а чемоданы еще наверху!
Роберт с трудом уговорил старушек посидеть спокойно, пока он снимет и выставит в коридор их чемоданы.
Они попрощались, растроганно благодаря его на все лады, и Роберт остался один в купе. Он глядел в окно на голые ветви буков и думал: «У каждого свои воспоминания о Саксонском лесе. Кто вспоминает Железного канцлера{19} в глубокой могиле, а кто синюю фуражку, давно, наверно, истлевшую где-нибудь в кустах».
Это было одно из самых печальных воспоминаний его детства. Однажды, во время летних каникул, — он перешел тогда в третий класс — его отпустили к дедушке и бабушке в Парен совсем одного. И он этим очень гордился. А еще больше — своей новой фуражкой. Синей, бархатной, с крученым шнуром над лаковым козырьком. Она стоила две марки с лишним, а может, даже и все три, и матери, видно, уж очень горька пришлась разлука с ее мальчиком, раз она решилась купить ему такую дорогую фуражку. Он не плакал на перроне, не заплакал и тогда, когда из окна вагона стал виден только носовой платок матери; он ехал в Парен в новой красивой фуражке, какие бывают только в Гамбурге, а в Парене таких никто никогда и не видывал. Это было в июле; поезд был переполнен, все окна открыты. Проводник не мог надивиться на маленького мальчика, который едет совсем один так далеко, да еще в такой красивой фуражке.
