Раздался одобрительный гул, и Роберт совсем растерялся. Он оглядел свой костюм, единственный его костюм, который друзья сшили ему из спального мешка ко дню освобождения из лагеря. Он долго чистил медные пуговицы, прежде чем отправиться на экзамен.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я совсем не сюда шел. Я шел сдавать приемный экзамен на рабоче-крестьянский факультет. Извините, пожалуйста.

— Редко можно встретить человека, — произнес пожилой господин и за рукав удержал Роберта, двинувшегося было к двери, — которого так тянет на экзамен. Но побудьте же, любезный рабочий — или вы любезный крестьянин? — еще немного с нами, вы здесь не такой уж чужак. Пастушеское сословие нам всем очень близко, вот, к примеру, Хазенегер на первой скамье — сын бедняка крестьянина, не так ли, Хазенегер?

Приземистый парень поднялся и подтвердил:

— Так точно, господин профессор, из Шпандоверхагена!

— Видите, — продолжал профессор, — он тоже от сохи. И наш господь, нести ученье которого мы здесь готовимся, был сыном плотника. А вы не сын ли плотника?

— Нет, — ответил Роберт, — мой отец был дворником.

— Дворником! — воскликнул профессор. — В этом есть какая-то глубокая символика, и наверняка вскорости мы прочтем в газетах: рожденный во прахе припал ныне к лону нашей матери-кормилицы! О век, о наука! Стало быть, любезный, мы были рады видеть вас у себя, однако не собираемся задерживать вас долее в вашем походе на факультет не малых, а великих пророков, зовущихся Маркс и Ленин. Счастливого пути.

Роберта под одобрительный грохот выпроводили за дверь. Очутившись в коридоре, он прочел объявление на стене: «Проф. д-р Нот, семинар по Ветхому завету», — и поспешно зашагал вдоль темного коридора; увидев за поворотом группу молодежи, он остановился. На этот раз он будет осторожнее! Роберт сделал вид, что интересуется объявлениями на стенах, и попытался уловить, о чем говорят кругом. «Обещали сообщить…», «В математике не силен, сказал мне один, но я слышал, он всем так говорит…», «Откуда мне знать Шиллера, а „Колокол“ я знаю: „Краснея, вслед за нею бродит“ и „Нам страшно львицы пробужденье“. Они сказали, для начала, мол, это совсем не плохо».

Тут Роберт услышал, как назвали его фамилию.

— Здесь, — откликнулся он, и его пропустили вперед.

— Что ж ты торчишь на задворках, если на «и» начинаешься? — крикнул кто-то. — «И» уже дважды вызывали, эх ты, раззява!

Роберт остановился.

— К «раззяве» мы еще вернемся, приятель!

— Только смотри не позабудь! — успел он услышать и уже стоял перед экзаменационной комиссией.

Седой человек — его большие голубые глаза напомнили Роберту портрет Фридриха Великого, Старого Фрица, — указал ему на стул.

— Вы Роберт Исваль, не так ли? Довольно странная фамилия.

— Да, — сказал Роберт и сел.

— Повторю то, — продолжал Старый Фриц, — что я уже говорил всем вашим коллегам: выражение «экзамен» в извещении, которое вы получили, подобрано не совсем удачно. Коллега Фукс, составивший текст в мое отсутствие, согласен со мной, не так ли, коллега Фукс? У нас всего-навсего собеседование. Мы интересуемся не столько вашими знаниями, сколько вашими убеждениями. Понимаете?

— Да, — ответил Роберт.

— Вот и хорошо, — сказал Старый Фриц. — Вы человек бывалый, что явствует из вашей анкеты и автобиографии, а в двадцать три года это кое-что значит. Кстати, автобиография ваша написана весьма недурным стилем, не так ли, коллега Фукс?

Человек с заячьим лицом и усиками под носом сдержанно заметил:

— Не хватает тридцати двух запятых, коллега Вёльшов.

— Ну-ну, — буркнул седой и тут же дал слово более молодому преподавателю, поднявшему руку, как школьник.

Тот улыбнулся Роберту и спросил:

— Не научились ли вы в лагере немного говорить по-польски? Тогда вам, верно, нетрудно будет справиться с русским, как вы думаете?

— Не знаю, — ответил Роберт.

— А как у вас обстоит с латынью? — задал кто-то вопрос, не испросив разрешения, причем таким тоном, что Роберту захотелось бегло ответить ему по-латыни.

— Никак, — выпалил он, — ну, то есть я хочу сказать, что понятия не имею о латыни.

Латинист удовлетворенно кивнул.

— Отлично. Вы, стало быть, чистый лист. Что ж, на чистом листе писать удобнее.

— Это я могу подтвердить, — кивнул Роберт, и сидевший рядом с учителем русского языка лысый великан ухмыльнулся. Глядя на стол, он спросил:

— Сколько вы сейчас зарабатываете?

— Нисколько. Я безработный. На прошлой неделе, когда я пришел в мастерскую, хозяина там не оказалось. На верстаке он оставил записку, что отбывает в Ганновер и может взять меня к себе.

— Ну и что же? — спросил великан.

— Да ничего, — ответил Роберт. — Что я забыл в Ганновере?

— Совершенно верно, — кивнул председатель комиссии, — что вы забыли в Ганновере? Так и надо ставить вопрос. Но следует еще спросить: правильно ли, что такой человек, как вы, остался без дела? Конечно, нет. Нашей стране нужны рабочие руки. Но разве ей не нужны хорошие головы? Нужны, и даже очень. В нынешней ситуации, как говорит товарищ Сталин, «кадры решают все».

На что латинист откликнулся:

— Следует ли заключить из ваших слов, коллега Вёльшов, что можно представить себе ситуацию, в которой что-либо происходило бы не так, как об этом говорит товарищ Сталин?

Вёльшов опустил глаза и подумал. А потом, выпрямившись в своем кресле, ответил:

— Коллега Ангельхоф сделал правильное замечание. Моя формулировка позволяет сделать неверные выводы. А ведь нам нужна ясность, особенно в языке, который непосредственно связан с нашим мышлением, да, ясность и еще раз ясность. Я уточняю. В этой, как и в любой другой ситуации, будут верными слова, сказанные товарищем Сталиным: кадры решают все, если дана верная политическая линия. Или еще точнее: если дана верная политическая линия, тогда кадры решают все!

— Надеюсь, — обратился лысый великан к Роберту, — вы добиваетесь возможности стать студентом, исходя именно из этого предположения.

Роберт покачал головой:

— Мне придется, я вижу, кое-что уточнить. Я вовсе ничего не добиваюсь. То есть я, конечно, хотел бы сделать попытку, во всяком случае, я заполнил анкету и написал автобиографию, но все это скорее случайно. Приятель моего теперешнего… теперешнего мужа моей матери принес мне бланк и до тех пор сидел со мной, пока я его не заполнил. Он сидел за завтраком и приговаривал, что будет есть, пока я не кончу. Он бы у нас все начисто сожрал, извините, он работает в театре…

— Методой сей не следует пренебрегать, — отозвался великан, — экономическое принуждение. У вас действительно веское основание для поступления к нам. А другого не было?

— Я так и так хотел из дому уйти, — ответил Роберт, — я и в народную полицию заявление подал, да вы быстрее ответили.

Тут в разговор снова включился Вёльшов.

— Полагаю, у нас нет причин быть на вас за это в обиде. Народная полиция и РКФ — это, безусловно, две равные возможности. При нашем антифашистско-демократическом строе ликвидирована древнейшая противоположность между аппаратом государственной власти и интеллигенцией. Позволю себе напомнить только о пайках для работников умственного труда. Но мы все-таки рады, что получаем столь ценного слушателя. Кстати, почему вы хотите уйти из дому? Для этого есть политические причины? У вас наметились разногласия по вопросам мировоззрения с теперешним, по вашему выражению, мужем вашей матери? Он, верно, не понимает духа нового времени, как, впрочем, и многие другие?

Роберт угрюмо ответил:

— Нет, это наши личные дела, совсем не то, что вы думаете. Он ради этого нового времени шесть лет отсидел в концлагере и что ни день об этом вспоминает. Нет, это дела личные.

Вёльшов смущенно закашлялся, а члены комиссии обменялись взглядами. Роберт почувствовал, что отношение к нему вдруг как-то изменилось. Ясно, что-то он ляпнул.

Тогда он поднялся:

— Да, вот так оно и есть. А в коридоре еще народу много. Может, в полицию меня возьмут…