"Вот сука! Не иначе ещё кого-нибудь приведёт. Сколько же она за ночь денег заработает? А мой процент? Это я ей комнату на всю ночь организовал". Борис хотел дёрнуться назад, но передумал. Сильно кольнуло в груди. Да и когда с Маринкой резвился, прихватило так – думал, конец. Пронесло!

Нилыч спустился на первый этаж, позвонил в дверь. Дежурный санитар сразу открыл. Борис прошёл в свою палату. Все уже спали. Кое-кто похрапывал. Раздеваться, идти в туалет, мыться не было сил. Хотелось просто отдохнуть. Он подошёл к кровати, поправил подушку и повалился, в чем был, на спину. Приятная слабость разлилась по телу, глаза закрылись, руки опустились.

Утром Нилыча долго будили. Потом пришёл дежурный врач, пощупал пульс и приказал привезти каталку. Так и не раздевая, его отвезли в морг. Там Борису сразу подобрали по размеру гроб и уложили в него.

Хоронили на третий день на своём больничном погосте. Восемь человек по очереди несли гроб. Четверо шли сзади с лопатами. За телом – две женщины: заведующая отделением и Маринка с бумажными цветами. Никаких венков, поминок, отпеваний – не положено! Нет статьи расходов!

Когда гроб засыпали и сделали холмик, стали крест сооружать. Воткнули одну еловую ветку в насыпь, другую – поперёк гвоздиком прибили. А она – поперечная – не держится. Маринка сказала рабочему, чтобы вбил ещё гвоздь. Тот – ни в какую! Не положено! На один гроб по смете – пять гвоздей. Четыре в крышку гроба – "восьмидесятка". Один в крест – "пятидесятка". Всё, точка!

– А если не веришь, проверь. У завхоза приказ есть за подписью Зурабова. Там всё и прописано. Сколько досок, гвоздей и других материалов применять надо. Раньше-то он, Зурабов, говорят, пенсионеров считал по головам. Получалось плохо. Путин дал ему другую работу – дружки! Теперь гвозди на гробы считает – получается!

Маринка смачно плюнула, закурила подаренную Нилычем сигарету, осмотрелась. Зима. Холмиков, считай, и не видно. А кресты – ну какие это кресты? Насмешка над всеми живыми.

"Эх, Нилыч, а самого сладкого-то я тебе и не показала. Ну не серчай, не серчай. Чем-то надо жертвовать. Зато запомнят тебя элегантным, в шикарном прикиде. Да ещё и с бабой последнюю ночь провёл".

Маринка круто развернулась, швырнула окурок двумя пальцами так, как делал Нилыч, и пошла прочь.

Центр города стремительно пустел: последние посетители убегали из летних кафе, растрёпанные официантки в спешке складывали столы и стулья и затаскивали рогатые платстмассовые стопки в застеклённые офисы. Щёлкали створы захлопываемых ставен, потрескивали рекламные щиты и мигали растерянно светофоры, которых уже никто не воспринимал.

У тяжелоколонного здания горсовета не было ни души. Окна горели лишь на верхних этажах, у входа мерцали сигаретные искорки. Близлежащие тротуары окутала осклизлая волнующаяся мгла. Прикрывая обветренной ладонью лицо и сжимая в другой руке всё ещё защищавший его зонт, он выбежал к скверу, посечённому рядами колючих, аккуратно остриженных акаций, расходящихся параллельно и перпендикулярно.

В стремительно надвигавшейся черноте кто-то, тужась, выхаркивал сиплой пропитой гортанью старую советскую песню про одинокую гармонь. Это и был его последний связной в Запорожье. Бывший запевала гарнизонного клуба пел здесь ежевечерне от сих до сих, не взирая на дождь и слякоть. Он, как и покойный Паша Цеверимов, тоже когда-то служил авиамехаником в давно расформированном Воронцовском авиаполке.

Скамейка, на которой пыхтел старик, пряталась в укромном углу. Когда приблизился, безголосое пение стихло.

– П-п-р-ри-в-вет, Яш-ша... Е-есть "Бел-бел-бело-омор" из Мо-о-ос-с-с-квы...

В темноте послышался облегчённый вздох и ноздри овеял сивушный перегар.

– А, сынок, здравствуй... А я думал опять эти, с полудня околачиваются тут, клянчут спички... – Бывалый связной с тревогой всмотрелся в огни горсовета. – И чего вынюхивают?.. Рэкетиры поди...

Старик отложил гармонь и вцепился ему шершавой пятернёй за локоть.

– Камарова, сто пятнадцать... Там тебя ждут. Поторопись, шторм идёт с Крыма, каких не бывало...

"Улица Камарова, 115. Там теперь точка. Далековато... зато надёжно, подальше от любопытных глаз... Скорее, скорее сваливай..."

Что-то подсказывало ему, что здесь не стоит задерживаться.

– Атлантический ураган... Вишь, беда какая… Когда ещё распогодится-то... А-а, газетки привёз...

Он сунул связному свёрток с обещанной "Правдой", сложил зонт и, не оборачиваясь, заспешил из темноты сквера к просвету остановки 17-го автобуса. "Только бы не отменили коммерческий рейс..."

Сумку перекинул за спину, и теперь сложенная вдвое ручка больно давила на плечо, так что приходилось её периодически оттягивать. "Опять тянешь лямку... Всю жизнь так. Вот ещё забота: не побить завёрнутые в рубашку диски-болванки".

В голове затренькала старенькая песенка, услышанная в допотопные застойные годы на телевизионном концерте для киевского партхозактива, где присутствовал сам Брежнев.

""Спасибо вам за ваш партийный по-о-одвиг, товарищ генеральный секретарь!.." Ща получишь свою звезду героя, сам нарвался... Позагорать ему захотелось... Down bye the sea side... Иди на грозу, ты же хотел!.. Прощай, немытая Милена, жена агента Number Five..."

В напиравшей предштормовой темноте, шарахаясь от шквальных брызгов дождя и пугливых прохожих, заныривавших в подъезды и дворы, шагал, полусогнувшись, по неосвещённому переулку к очередной цели. Рвался напролом сквозь струистую влажную пелену, уворачивался от клонимых ветром гибких крон, хлеставших асфальт. И наконец выскочил на липкий свет фар гудевшего вхолостую автобуса.

Потрёпанный экскурсионный "ЛАЗ", забитый по утрам пляжными отдыхающими, вбирал в пропахшее октановым числом нутро смельчаков, решившихся прорываться к своим домам и коттеджам, возведённым на песчаниках Воронцовской косы у самого моря.

"А, водилы-шоферюги, вам и смерч нипочём, лишь бы наколымить. Заезжие бомбилы на нижегородских "газелях" и черниговских "сундуках" на среднюю и дальнюю косы не сунутся... А то на перемычке завалит тачку на бок и унесёт в азовскую синь... Ладно, сперва обсохни..."

Взмокревший от водяной пыли, он вскочил на подножку, отряхнул прилипшую листву с зонта и прошагал в полупустой салон. Плюхнулся на лоснящееся сидение, уселся поудобнее на всклокоченном дерматине и поставил сумку между ног, слегка прижав её пятками. И тут только увидел, что вслед за ним по заляпанным листвой ступенькам поднялись двое дюжих аккуратно стриженных молодцов в спортивных ветровках, пришли мимо, и развалились где-то сзади.

"Не эти ли петлюровцы канючили папиросы у Яши-гармониста?.. Надену-ка я наушники..."