— Куда ты, дурак! — крикнул сзади Ванька. — Давай вправо!

Повернув вправо, мы отчетливо слышали, как позади нас на мостовой цокали подкованные сапоги. Мы снова переметнулись через какую-то ограду, а что было дальше, трудно вспомнить: мы вихрем неслись по дворам и улочкам и не понимали, где находимся и куда бежим…

Мы пришли в себя только тогда, когда оказались в нашем убежище у реки. Как мы преодолели два километра, нельзя было понять, да и думать не хотелось об этом.

— Ванька! — неожиданно закричал я. — Что это у тебя на руке?

— Где?

— Вот здесь… на левой…

Ванька ощупал руку и посмотрел на свою ладонь. Она была красная.

— А-а-а, кровь, — сказал он с удивлением. — Оцарапался где-то… Понимаешь, какая штука… ой, как заболело! Ну-ка, погляди!

Я посмотрел и ахнул. Над самым локтем, под якорем, там, где было написано «Дерзкий», была большая кровавая рана; она совсем не походила на царапину. Ванька тоже посмотрел на рану, побледнел и стиснул зубы. У него на лбу заблестели маленькие капельки пота.

— Ванька, — испуганно закричал я, — это же от…

— Знаю от чего, — прервал меня Ванька, стараясь быть спокойным. — Чего рот разинул! Ты что, первый раз видишь пулевое ранение? Чем пялить глаза, лучше взял бы да перевязал меня, а то вся кровь вытечет…

— Нечем, — беспомощно пожал я плечами.

Ванька оглянулся.

— Стаскивай с меня рубаху! — кратко приказал он.

Снимая с него рубашку, я все думал о том, что будет, если Ванька упадет сейчас на землю и… умрет. Шутка сказать — пулевая рана!

— Рви на полоски!

— Как же… — колебался я. — А тебя мать не побьет за это?

— Эх, голова! — рассердился Ванька. — Мне перво-наперво за рану попадет. Ну, побыстрей!

Разорвав рубашку, я неловко начал перевязывать рану.

Ванька стиснул зубы и лишь время от времени, не в силах сдержаться, тихонько стонал от боли.

— Постой! — крикнул он неожиданно. — Развязывай сейчас же!

Я уставился в него взглядом, полным удивления.

— Развязывай, развязывай! Так насухо нельзя. Надо подложить табаку… Мне брат говорил…

— Откуда же взять сейчас табак?

— Послушай, — сказал Ванька. — Ступай поищи в нашей кассе! Там должны быть окурки, штуки три…

Я побежал к «кассе». Это была маленькая деревянная коробочка, которую мы прятали в самом потайном месте ивняка. В ней мы хранили самые ценные припасы нашей четы! Я сделал три шага от деревянного крестика, служащего ориентиром, повернулся лицом к реке. В пяти шагах вправо была «касса». Я откопал ее и стал шарить дрожащими пальцами по ее дну. Под мешочком с гильзами от патронов я нашел три окурка и тотчас же принес их на перевязочный пункт.

Когда я приложил к ране табак, Ванька забился, как рыба, но не закричал ни разу и не охнул, иначе бы всему геройству грош цена.

После этого мы сели на берегу, опустили ноги в воду и задумались. Солнце уже клонилось к закату, и река переливалась тысячами цветов. Напротив выступали очертания низкого румынского берега. Где-то справа равномерно и кротко позвякивали колокольчики разбредшихся по ивняку коров. Было тихо и спокойно, и мне показалось, что никакой стрельбы и никаких немцев не было, что мы просто-напросто уснули на мягкой траве и нам приснился бессмысленно кошмарный сон.

— Хорошо еще, что кость не задело! — нарушил молчание Ванька. — Это что, ерунда! А иначе пришлось бы отрезать руку… Дело, конечно, не в этом… с якорем пришлось бы распроститься…

— Эх, зря мы подшутили над этим немцем, правда? — испуганно заметил я. — Задели его, на свою беду…

— Глупости! — сказал Ванька и посмотрел на меня насмешливо. — Ну-ка, сознайся, браток, ты здорово струхнул, а?

— Не-е-ет… чего там…

— Сознайся, сознайся!

— А ты-то не испугался?

Ванька не нашел нужным отвечать на этот вопрос, а лишь презрительно махнул своей здоровой рукой, словно хотел сказать: «Что мне с вами толковать, с детворой!»

Мы снова замолчали.

— Сейчас ты, конечно, всем разболтаешь про это, — сказал наконец Ванька.

— Вот еще!.. Очень мне нужно болтать! — обиделся я.

— Как будто я тебя не знаю, что ты за болтун…

— Фу!

— Никому ни слова, слышишь? В участке за такие дела по головке не погладят… А если только посмеешь сказать старой… Ну-ка, поклянись!

Я встал, плюнул на землю и торжественно сказал:

— Если скажу кому-нибудь хоть слово, то пусть, когда высохнет слюна, я буду в могиле!

Это была наша самая страшная клятва, которую мы никогда не преступали. Ванька успокоился.

— А ты… — спросил я у него, — что ты скажешь матери про твою рану?

— Это мое дело, — сказал Ванька. — Тебе об этом нечего беспокоиться.

Немного подумав, он снова заговорил:

— Ну, пойдем, что ли, в город, а? Там, наверное, сейчас такой крик…

Я кивнул в знак согласия. Ведь мне самому хотелось скорее вернуться домой. Чего только там сейчас не говорят! Как-то нас встретят? Будут ли бить дома или обойдется как-нибудь?

Мы пошли абрикосовыми садами, где нас никто не мог увидеть; да и гораздо интереснее было пробираться сквозь заборы из колючей проволоки, чем подымать пыль по дороге. Ванька был хмур, видно, у него сильно болела рука, но он вопреки всему держал голову высоко, гордо. И, поглядев на него, я снова позавидовал его счастью. Ведь могла же эта проклятая пуля задеть и меня, черт бы ее взял! Или только Ванька должен быть героем?

Но тут я вспомнил, что геройство имеет и оборотную сторону и что отцы и матери не очень-то любят наше геройство.

Я вообразил, что бы было, если бы я предстал перед отцом с перевязанною рукой, в изорванной рубахе, и зависть моя тотчас же испарилась.

Когда мы достигли первых домов города, Ванька обернулся ко мне и сказал:

— Теперь нам надо расстаться! По крайней мере, сегодня вечером нас не должны видеть вместе… Ты валяй направо, а я — налево! И ни слова, слыхал? Я не хочу, чтоб меня драли из-за тебя…

Я кивнул ему головой — еще вопрос, кого будут драть, — и побежал домой. Ванька свернул в первую же узкую кривую улочку.

У калитки стояла мать с сердитым лицом и с палкой в руке.

— Ага, — сказала она, завидев меня, — вот он наконец! Я тут весь день с ума схожу от этой стрельбы, а его нет и нет! Говори сейчас же, паршивец, где ты шлялся целый день?

— Нигде я не шлялся, — ответил я и остановился в пяти шагах от нее.

— Где ты был во время стрельбы?

— Какой стрельбы?

— Ага, он, бедняжка, ничего не знает! Ну-ка, подойди поближе да погляди мне в глаза!

Я посмотрел матери в глаза, но ближе подходить не стал.

— Где ты был?

— На реке, где! С Ванькой ловили рыбу…

— Гм!.. Как же это ты мог не слышать стрельбу? Уж не врешь ли ты?

— Хочешь, крест поцелую?

— Ладно. Ступай домой!

Я с большой опаской прошел мимо матери и шмыгнул во двор. Все-таки она успела стукнуть меня палкой по спине, но не больно, а только так, для виду.

Поздно вечером пришел мой отец и стал возбужденно рассказывать про большой бой вблизи школы и про то, какая в городе поднялась тревога.

— Поговаривают, что и какие-то ребятишки в этом были замешаны, — сказал он и подозрительно взглянул в мою сторону. — А наш где был?

— Слава богу, в этот раз оказался на реке, — ответила мать. — Иначе я бы его убила.

Я молчал. В подобных случаях действительно, молчание — золото, как гласит поговорка.

Так в городе и не узнали, что было истинной причиной стрельбы. Мы с Ванькой сохранили нашу тайну. И только сейчас я ее раскрываю. Насколько мне известно, самая страшная детская клятва сохраняет силу пятнадцать лет.

Излюбленным местом наших мальчишеских развлечений в городе была пристань. Каждый день сюда прибывали пароходы и корабли из далеких неведомых стран, на набережную с шумом и грохотом сгружались всевозможные товары. А какие только языки и наречия здесь, бывало, не услышишь! Тут непрестанно сновали купцы и комиссионеры в роскошных белых костюмах, пьяные моряки в широких штанах, носильщики в лохмотьях, хмурые таможенные полицейские, рыбаки с подвернутыми штанами на худых, опаленных солнцем ногах. И в этом шуме и грохоте, путаясь под ногами у взрослых, в течение всего лета сновали, гонялись друг за другом и играли мы, босоногие полуголые мальчишки большого портового города.