Неожиданно у нас родилась гениальная идея. Недалеко от нас (мы жили почти на самой окраине города) находились казармы 24-го пехотного полка ее высочества княгини Элеоноры. У всех казарм, как известно, имеются стрельбища. Какой прок от солдата, если он не умеет стрелять. В земляной насыпи стрельбища всегда полно пуль. А пули свинцовые, об этом и дети знают. Значит, вопрос стоял так: необходимо проникнуть в казармы, каким-то образом добраться до стрельбища, а уж там — не плошай… Но как проникнуть в казармы? Ведь их охраняют вооруженные часовые.

Казарменный двор, расположенный по ту сторону городского сада, выходил на крутой берег моря. Двор был обнесен оградой из колючей проволоки.

Но разве колючая проволока могла служить преградой для мальчишки, всей душой преданного науке? Где-то совсем рядом тянулось стрельбище. Вдоль всей ограды ходил один-единственный часовой. Если незаметно прошмыгнуть у него за спиной, добраться до глубокого окопа перед насыпью, то можно считать, что дело сделано.

Мы приступили к осуществлению своего плана. Через проволочное заграждение ассистент проник на территорию казарм. Если даже его поймают, что они ему сделают, пятилетнему малышу. Я проинструктировал его как следует: если тебя сцапают, ты сразу в рев, говори, что отстал от матери. Солдаты народ сентиментальный, они никогда не станут обижать ребенка, отставшего от матери. Они сами начнут выковыривать пули из земли, чтобы утешить бедного мальчика.

Этот тщательно продуманный психологический ход превзошел все наши ожидания. Часовой не только не надрал уши и не прогнал Монку, но позвал из караульного помещения других солдат (те все равно умирали от скуки), и все вместе насобирали для заблудившегося малого добрую сотню пуль. Чтобы их унести, специально прихваченный мешочек оказался маловат, и оставшиеся пули солдаты высыпали в полу выгоревшей Монкиной рубашонки. Затем моего ассистента торжественно проводили до главного входа в казармы. Я нашел его там два часа спустя после того, как он преодолел проволочное заграждение. Монка весь сиял от радости и от чувства исполненного долга.

Теперь настало время приступать к главному — к отливке оловянных солдатиков. Мы дождались субботы, мама в этот день уходила в баню часа на три, не меньше — этого времени с лихвой хватило для того, чтобы спокойно провести операцию.

Мы растопили печку и, когда дрова превратились в золотой жар, сунули в него угольные щипцы и поставили на них старую жестянку из-под знаменитой ваксы «Ималин», доверху наполненную пулями.

Вперив глаза в желтую жестянку, мы затаили дыхание. Только бы все получилось как надо! Сбудутся ли наши заветные мечты? Загорятся ли благородной завистью глаза городских ребят? Едва ли Коперник следил с таким напряженным вниманием за далекими звездами, как мы за простой жестянкой из-под ваксы. Едва ли Колумба охватило такое волнение, когда матрос с верхушки мачты воскликнул «Земля!», какое испытывали мы при виде того, как пули превращались в тускло-серебристую жидкость, постепенно наполняя жестянку.

Руководя операцией (в моих руках были щипцы), я приказывал ассистенту приготовить формы и расположить их вокруг меня, чтобы удобно было наливать в них свинец. Когда все было готово, я начал дрожащей рукой вынимать из печки щипцы. Из топки уже выглянула жестянка с кипящим свинцом.

Но именно в это волнующее и неповторимое мгновение села мне на нос какая-то глупая муха. Представляете себе — жрец науки с мухой на носу! Чтобы ее прогнать, я мотнул головой, и рука моя дрогнула. У меня на глазах жестянка с кипящим свинцом скользнула вниз по щипцам, наклонилась, и в тот же миг я почувствовал дикую боль в правой ноге, выше колена. В глазах стало темно, ассистент и вся кухня завертелись в бешеном вихре и исчезли в непроглядной мгле.

Проснулся я не у себя дома, а в какой-то незнакомой белой комнате. Справа от меня кто-то плакал. Повернув голову, я узнал мать.

Давно я не видел ее в слезах. Я спросил, что все это значит, но она не ответила и залилась горькими слезами. Тут я подумал, что вот сейчас, в этой белой комнате, мне всыплют хорошенько. Но, к моему великому удивлению, этого не случилось. Напротив, такой нежности я до сих пор не подозревал в своей матери. Мне устроили выволочку лишь дней через двадцать, когда меня выписали из больницы и я, прихрамывая, вернулся домой. Но наказали меня только так, для виду. Злость отца к тому времени уже прошла, больше всего досталось моему ассистенту Монке.

Однако этого было вполне достаточно, чтобы охладить мою страсть к литейному делу. Да и шрам, который до сих пор отчетливо виден у меня на ноге, не вдохновляет меня продолжать исследования в этой области науки. Что и говорить, в те тяжелые, мрачные времена заниматься наукой было небезопасно, она требовала немалых жертв. Джордано Бруно, как известно, даже погиб на костре.

В двух километрах от города, у большой излучины реки, в непроходимых зарослях светло-зеленого ивняка, где в самое знойное лето трава сохраняет свою мягкость и свежесть, мы устроили себе убежище. Тут мы хранили наше оружие: деревянные ружья и сабли, тут, лежа на животе, мы читали измятые от длительного ношения за пазухой романы о пиратах и благородных разбойниках. В этом дивном потайном месте мы создавали нашу чету, и я до сих пор помню тот день, когда, дрожа от волнения, мы порезали карманным ножом пальцы и, смешивая кровь, клялись хранить до гроба верность друг другу, защищать бедных, сирот и вдов, всеми силами бороться с жандармами — нашими злейшими врагами — и никогда не водиться с девчонками.

Нас было семеро мальчишек не моложе восьми и не старше двенадцати лет. Все мы жили в Старой слободе, там, где, прижавшись одна к другой — садов здесь не было, — в невообразимой пыли и грязи ютились лачужки городской бедноты. Родители большинства из нас были рыбаками или работали на кирпичном заводе, и только я один в чете был, так сказать, аристократ. Мой отец служил инкассатором, то есть был человеком умственного труда, а не физического; кроме того, на пасху мне сшили штаны из новой материи — нечто необычное для нравов Старой слободы, где штаны переходили по наследству от отца к сыну, от брата к брату.

Нашим вожаком был Ванька — низенький, крепко сбитый мальчуган с наголо остриженной головой и веснушчатым курносым лицом. На его левой руке, у самого локтя, красовался вытатуированный синий якорь с надписью «Дерзкий». Татуировку сделал ему его брат, моряк, и Ванька очень ею гордился. В чете были мальчишки побольше и посильнее его, но Ваньку сделали главарем его почти кошачья сноровка, его сообразительность, острый ум и язык, а также то, что у него был брат герой — не моряк, а другой. Этот другой таинственный брат уже три года сидел в Плевенской тюрьме «за политику», как говорил Ванька. Кроме того, у нашего Ваньки было еще одно преимущество: он был сирота. Отец его, лучший рыбак во всем городе, два года назад уплыл на лодке по реке и больше не вернулся. Пустую лодку его обнаружили на другой день, а труп так и не удалось найти.

— Пьян он был тогда, — рассказывал нам Ванька. — С горя напился. За день до этого его вызывали в полицию, все из-за старшего брата…

А как выпустили — он прямо в корчму… Домой пришел хмурый, избил маму и меня, а ночью смылся… Я слышал, как он собирался, но откуда я знал… И потом, я рассердился на него за то, что побил меня… А как с ним было весело, когда он был трезвый!.. Как начнет, бывало, играть на мандолине румынские песни, ноги сами танцуют!..

— Но он же умел плавать? — спрашивали мы. — Как же он мог утонуть?

Ванька махал рукой и отвечал совсем по-взрослому:

— Я же вам сказал, горе его изводило. А потом, пьяному плыть трудно, голова тяжелая…

После такого разговора Ванька еще более отчаянно бросался в бой, ожесточенно рубил деревянной саблей воображаемых жандармов, но все мы видели — нет в его игре радости, тяжело ему. И тогда мы покидали свое убежище задолго до захода солнца.