— Подождите меня здесь, Бруар, — говорю я ему, бросая взгляд на часы. — Я потолкую с одним человеком и тут же вернусь.

Не давая ему времени на ответ, я выхожу из лазарета и отправляюсь на поиски старпома.

Я нахожу его в центральном отсеке, возле трех перископов, которые никогда не используются по назначению — «по причине скрытности», но тем не менее содержатся в порядке — «на случай необходимости».

— Позвольте задать вам нескромный вопрос, — обращаюсь я к нему. В его черных глазах загораются огоньки.

— А вот я и мысленно не позволяю себе вмешиваться в ваши профессиональные дела, — отвечает он и тут же улыбается, чтобы подсластить поднесенную мне горькую пилюлю.

— Вы подвергали цензуре последние радиограммы?

— Нет.

— Я могу сказать об этом Бруару?

— Пришлите его ко мне. Я сам ему скажу.

Пикар, разумеется, уже знает все, или почти все. Я продолжаю:

— Во что ему обойдется эта вилка?

— Десять дней гауптвахты на борту.

— А в чем заключается наказание?

— В обычной работе.

— Стало быть, его можно считать чисто символическим?

— А вы что предлагаете? — спрашивает Пикар неожиданно серьезным тоном. — Отправить его на ночь на верхушку грот-мачты? Заковать в кандалы и недели на две бросить в трюм? Или попросить капитана, чтобы он самолично отвесил ему сотню ударов плетью о девяти хвостах?

— А может быть, — вмешиваюсь я, — привязать его на сутки к приемной антенне?

— И целые сутки не получать радиограмм? Это уж вы хватили лишку, господин эскулап.

Он раскатисто смеется, зондирует меня взглядом и говорит:

— Валяйте!

— Что значит «валяйте»?

— Задавайте свой третий вопрос.

Черт возьми, ну и проницательность! Он читает мои мысли как по писаному.

— Ладно, — говорю я, — вот мой последний вопрос: можно ли подыскать для Бруара работу в мастерских на Иль-Лонге?

— Не только можно, но и нужно.

— Почему «нужно»?

— Должен вам заметить, что ваш предыдущий вопрос оказался не последним, а предпоследним.

— Виноват!

— Итак, отвечаю. Бруар — отличный механик, но для подводника у него слишком слабые нервы. Случай с вилкой это лишний раз доказывает. И вот еще что…

Он крепко берет меня за локоть.

— Помалкивайте об этой моей оценке, хорошо?

— А не кажется ли вам, что цензура приносит больше вреда, чем пользы?

Он мгновенно вскидывается:

— Во-первых, никакой цензуры у нас нет. Мы только задерживаем извещения о смерти родственников, чтобы уберечь адресата от ненужных переживаний, поскольку он все равно не поспеет на похороны. К тому же, мы с капитаном обсуждаем каждый отдельный случай. И наконец, перед рейсом проводится опрос всех членов экипажа, чтобы узнать, не страдает ли кто из их близких тяжелой болезнью, исход которой может оказаться смертельным. В таких случаях мы не задерживаем извещение. Самое главное для нас, господин эскулап, это чтобы весть о неожиданной смерти не повлияла на моральное состояние человека.

— И тем самым, — подхватываю я, — на состояние всего экипажа.

— Естественно, — говорит Пикар, — о своем корабле мы тоже печемся. Неужели это вас удивляет?

— Нисколько.

На этом мы и расстаемся. Я возвращаюсь в лазарет, чтоб сказать Бруару, что его просит к себе старпом.

— И не волнуйтесь, — успокаиваю я его, — все устроится. Надо же учитывать обстоятельства…

Он выходит, бормоча: «Спасибо, доктор». А Легийу незамедлительно извлекает из всего происшедшего козырь для самого себя:

— Вот видите, доктор, лавочка, которой вы заведуете, а я управляю, тоже может сослужить хорошую службу. Не покупай у меня Бруар по сто граммов конфет в день, я нипочем бы не догадался, что с ним что-то неладно.

Минула еще одна бесконечная неделя, впрочем, все они тянутся без конца. Я бросаю взгляд на часы. Начало седьмого. Неоновое освещение становится красноватым. Это говорит о том, что на поверхности наступила ночь — для тех счастливцев, для которых завтра взойдет солнце.

Единственное, что мне до сих пор не удалось превозмочь, это время. Быть может, вам приходилось видеть, как в спокойный день накатываются на берег неторопливые валы, отягченные водорослями? Они так тяжелы, что кажется, будто им вовеки не добраться до кромки прибоя. Так и наше время на борту: оно соткано из тяжкого ожидания.

Иногда меня снова охватывает желание распахнуть окно. Но если даже я смог бы это сделать, что бы я увидел? Черную воду великой бездны, способной вмиг раздавить человека, не защищенного скафандром. Все чаще и чаще я начинаю сомневаться в том, что где-то еще существуют голубые небеса, заря, обрызганная росой трава, женская улыбка. Если бы не работа и не люди вокруг, было бы отчего повеситься! Сартр в своих «Запертых дверях» ошибался, говоря, что ад — это другие. Другие — это наш рай или по меньшей мере чистилище.

Я не ищу одиночества, разве что когда мне нездоровится или я хандрю. Меня тянет к другим. А здесь особенно. Я вскакиваю при первых звуках побудки, хотя она для меня необязательна, чтобы позавтракать в кают-компании, в кругу друзей. Вильгельм, чьи владения соседствуют с моими, пытался подавать мне завтрак в постель. Меня тронула его забота, но я не стал его поощрять. Я не люблю есть один.

В кают-компании — никого, кроме капитана третьего ранга Моссе. Он не принадлежит к числу любителей фруктового сока, зато обожает горячий шоколад. Две-три чашки утром и столько же в полдник — вот его обычная норма. Счастливы люди, которые каждый божий день могут заедать una cioccolata[7] полудюжиной рогаликов, не боясь повредить своей фигуре!

Его гладко выбритое худое лицо, напоминающее лицо Бонапарта на Аркольском мосту, как нельзя лучше вяжется с тонкой талией, непринужденностью, искренностью и откровенностью в разговоре. Он — единственный старший офицер, к которому подчиненные обращаются на «ты», а бывает, что и дерзят. Причина в том, что он совсем недавно выбился из низших чинов: его четвертая нашивка сверкает мишурной новизной и отнюдь не наводит трепета на окружающих.

Я спрашиваю, не хотелось бы ему вернуться в Тулон, где он служил раньше на дизельных подлодках.

— Еще бы! — восклицает он. — Какие там интересные маневры! За время службы на «Диане» я выпустил полсотни учебных торпед! А здесь за неполные пять лет — всего четыре… Впрочем, применение торпед не является основной задачей ПЛАРБ.

Тут я волей-неволей задаю ему дурацкий вопрос:

— А зачем же тогда нам торпеды?

Моссе улыбается:

— Есть такое военное правило — никогда не оставаться безоружным даже в безнадежной ситуации. Следуя этому правилу, бомбардировшик вооружают пушками, танкистам выдают пистолеты, а подлодку оснащают торпедами.

— И когда же она их использует?

— Когда во время войны ее обнаруживает и атакует вражеская субмарина. Представьте себе огромную крысу, за которой гонится маленькая кошка. Крыса старается увильнуть, но уж если ее приперли к стенке, ей ничего не остается, кроме как огрызнуться, пуская в ход зубы.

— Стало быть, торпеды — это ее зубы?..

— Да. Но перспективы такой схватки не очень-то утешительны. Неприятель недолго действует в одиночку, вскоре за нами уже гонится целая стая.

— Вы забыли про наши два «Экзосета»!

— Опомнитесь, господин эскулап! Торпеда — оружие подводного боя. А «Экзосет» может поразить только надводное судно.

— Тогда зачем нам ракеты этого типа?

— Для разговора с кораблем, которому вздумается погладить нас по головке.

— Превосходная метафора!

— В этих случаях «Экзосет» незаменим, если только цель находится в пределах досягаемости. Я сказал бы даже, что он неотразим.

— Как это понять?

— У этих ракет огромная скорость. Они покрывают сорок километров менее чем за минуту.

— Вот это да! А вам самим доводилось пускать их в ход?

— Да, два раза, без боеголовки, разумеется. И в обоих случаях цель была поражена.