— Чистится. — Костя поводил по небу одеревеневшим языком. — Подсобил бы…

— Не могу. — Брызгалов приложил руки к сукну «несгораемой» спецовки. — После праздников выборы месткома; мне, как профсоюзному лидеру, отчитываться надо. А отчет когда писать? Сейчас надо писать. Не в праздники же…

— Не хотите? Ладно, — сказал Костя. — Сами справимся.

— На посмешище себя выставлять не хочу. С конвертором у вас ни черта не выйдет… Вляпались вы в историю. Пальцем показывать еще будут, смеяться. Да не дай бог, травма, не дай бог, поджарится кто из вас. Это ж тюрьма вашему начальнику. Сгорит Скворень. Вот. Не хочу с вами. А потом у меня выходное время. Четыре выходных дня. Гарантированные конституцией…

Он скомкал бумажку, сунул в карман спецовки и, вздыбив ветер, хлопнул дверью каптерки.

…В работе не заметили, как кончился день, потом прошла ночь и наступил новый день. А они уже начали кладку конвертора. Кирпичины-огнеупоры — узкие, похожие на точильные, бруски и такие же тяжелые, — укладывались неровно, скользили по стенке конвертора, срывались, каждый брикет приходилось выдерживать, пока его не схватило жидкое стекло. Словом, терпение требовалось немалое. Витька Вепринцев, выползая наверх и тряся набитым пылью чубом, остервенело двигал челюстями — темпераментному Вепринцеву терпения не хватало. На смену ему нырял в конвертор Славка Мартиненкин. Свою вахту он сдавал мастеру, а тот — Косте Гундореву. Так «каруселью» и работали…

К вечеру Костя, выбравшись из конверторного нутра, увидел на площадке мать. Клавдия Кирьяновна Гундорева сидела на табуретке в праздничном джер-совом пальто, на коленях — баул. «Подкрепиться принесла», — мелькнуло в голове.

— Что дома, ма? Ого, и горючее! — Костя выудил из-под кулька с мандаринами бутылку вина, взболтнул. — Мы же не пьем, мама…

— Отладите конвертор — разобьете вместо шампанского Ведь шампанское бьют о борт корабля?

— По принципу: вино — враг, а врагов надо уничтожать?

— Без всяких принципов, — сказала Клавдия Кирьяновна. — Если все обойдется и пустите конвертор, можете распить бутылку. Как говорится, бог велел.

— Верите в бога, Клавдия Кирьяновна? — встрял Витька.

— В человека больше.

— Скажите там вашим, — загундосил Витька, — что мы в цехе на сверхурочной. Работаем, мол… И все такое. А то второй день дома нет, наверное, всесоюзный розыск уже объявили.

— Брызгалов и без меня предупредил.

— Ну! А что Брызгалов?

— Тосты дома произносит… Говорит, что героизм за деньги проявляете, перед начальством выслуживаетесь. Подхалимами называет, — Клавдия Кирьяновна замолчала на минуту, закончила неожиданно бодро: — А я на завод еле прорвалась. Не пускают охранники, говорят, что нечего в праздники здесь делать. Спасибо, начальник караула знакомый попался… Героизм за деньги? — протянула она. — Ну и Брызгалов…

— От оплаты мы отказались, — сказал Костя.

— Ладно. В семье не без… — Клавдия Кирьяновна хотела произнести какое-то хлесткое слово, но сдержалась. — Пройдут праздники, разберемся. Во всем разберемся — и в аварии, и почему старший свой конвертор покинул, и в неких, как говорится, тонкостях души человеческой.

— Брызгалова вы, пожалуйста, не трогайте, — сказал Скворень, — с ним мы сами справимся. Наша беда — наша забота.

— Нет уж, пусть ваша беда будет бедой общей…

«Вот тебе и Брызгалов, — подумал Костя. — А впрочем, может, так и надо? Нет, нельзя так. Брызгалову — под зад коленом! Хотя… Нельзя. Сталевар отличный— металл может варить без лабораторных подсказок, определяет, созрела сталь или нет, по цвету пламени, по каплям на излом, по рисунку скрапин. Плавки выдает безошибочно. Нельзя людьми разбрасываться… А вот стружку с него снять надо. «Профсоюзный лидер»! Мать права: нельзя делать этого в узком кругу. Есть коллектив!»

…Был полдень. Ветреный, снежный. В такую погоду только простуду зарабатывать. Вчетвером вышли за ворота цеха, постояли, подставляя ветру распаленные тела, молчаливые, с запавшими скулами, с беспокойством, затаившимся в глазах. Только что закончили выкладывать огнеупором внутреннюю стенку конвертора, прилопатили последний кирпич.

Поднималась поземка.

— Буря мглою небо кроет, — проговорил Мартинен-кин голосом, севшим до шепота, — только SOS подавать.

Каждого тревожило одно: сейчас начнут разогревать конвертор, расплавится козел или нет?

— Чем пахнет горизонт, комсомолия? — Скворень натащил на сбитые, в черных, запекшихся ссадинах руки негнущиеся, будто выпиленные из дерева рукавицы-вачуги. Это было сигналом. За ним Костя и Славка достали рукавицы, лишь Витька Вепринцев беспечно сиял конопушинами, подсовывая ветру чуб.

— Покрыт мраком неизвестности наш горизонт, комсомолия. — Скворень шагнул в горячую темноту цеха.

В цехе четверка разбилась. Двое — Скворень и Костя Гундорев — поднялись в пультовую. Двое остались на площадке: для наблюдения снизу. Скворень сел на винтовой табурет дистрибуторщика. В глазах его проглянула жесткая сторожкость — мастер, похоже, проверял самого себя: готов ли к операции?

— Хуже не будет, — решительно сказал он и включил фурму. Побрызгивающий огнем стакан медленно пополз вниз, по крохам, по сантиметрам преодолевая зазор, отделяющий его от шлема конвертора. Скворень вел стакан медленно, осторожно и очень точно — вот фурма аккуратно втиснулась в горловину, в самый ее центр, высветила конвертор изнутри. Новая футеровка вспыхнула розово, будто заря на охоте… Скворень остановил фурму. Костя, отвлекшись, взглянул на него — мастер даже взмок от напряжения. Костя достал из кармана платок, молча протянул ему.

— Спасибо. — Скворень щелкнул пакетником, и Косте показалось, что дрогнули под ногами рифленые плиты пультовой, ахнул глухой взрыв. В конвертор будто солнце вкатилось — внутри, в самом его брюхе, затанцевало, зарезвилось пламя.

Конец фурмы был поднят довольно высоко, едва вошел в шлем, когда Скворень подал кислород.

— Часа два будем разогревать лысину. Примерно два, — уточнил Скворень, оглянулся на бесившийся за спиной самописец. — Вишь, температурка побежала.

В пультовую неожиданно заглянул Селянцев, конверторщик.

— Ты что явился? — спросил Скворень, не оборачиваясь.

— В смену вышел. На первую печь…

— Летка светлеть начала! — выкрикнул Костя.

— Не померещилось?

Костя надавил на рычажок телефона, увидел, как к фидеру связи метнулся Мартиненкин.

— Славк, посмотри, летка не высветилась?

— Не терпится? Подожди. — Он колобком прокатился по кольцу конвертора, вгляделся в отверстие, пробитое в теле печи, и скрестил над головой руки: не высветилась. Косте это померещилось.

…Медленно, очень медленно тянулось время, минуты ползли, как улитки. Костя ощутил, как пальцы одеревенели от напряжения. Прав был Скворень. Нервный накал: ничего не делаешь, никакой силовой нагрузки, а чувствуешь себя мокрой мышью.

— Может, еще кислороду, а? Чтоб легче дышалось?

— Не надо. Футеровку спалим.

От одной только мысли, что тонкий слой футеровки может прогореть, Гундореву сделалось не по себе. Он стал так напряженно всматриваться в горловину конвертора, что из глаз слезы потекли. Вдруг из летки выпрыгнул солнечный зайчик, потом другой, третий… Славка Мартиненкин отчаянно засемафорил руками.

— Сталь начала плавиться! — заорал Костя.

— Вижу, — каким-то незнакомым, запавшим во внутрь басом отозвался Скворень.

— Садитесь за пульт! Командуйте плавкой!

— Давай, Костюх, веди сам… Наше мероприятие комсомольское, здесь комсе надо быть первой…

— Тает козел, Сергей Степаныч. — У Кости дух перехватило, он поперхнулся. — А? Назло Брызгалову с его карканьем…

— Не в Брызгалове дело. — Голос мастера был уже спокойным: никакой нутряной глухоты, никакого баса. — Через сорок минут будем сливать сталь.

— Позвонить, чтоб прислали ковш?

— Не надо, сам позвоню.

— Куда эта сталь пойдет?

— В переплавку…

…Костя не заметил, как к конвертору придвинулась платформа тепловоза с бокастым ковшом.