Ночные чтения Стенограмма трибунала, Лихолетию — предел. В стенограмме грому мало, Дым зато глаза проел. Вдоволь дыма, вдоволь чадаг Что там чудится сквозь чад! Это дети, это чада Стонут и кровоточат. Отчего сегодня вдруг Все в глазах одна картина — В сером кителе детина Рвет дите из женских рук! Фотография на вклейке — ' За оградою, как в клетке, Люди-нелюди сидят, Все гляделками глядят. Геринг с кожею отвислой, Кальтенбруннер с рожей кислой, Риббентроп, как жердь, прямой — Что с них спросишь, боже мой! Что им дети! Что им мать Обезумевшая! Что им Наши села с бабьим воем! Им бы губы поджимать. Темен, темен их закон, Темен, как очки на Гессе. Ну, загнали их в загон,— Что им грады! Что им веси! Это сколько ж надо спеси. Чтоб детей швырять в огонь! Том закрою, тихо встану. Напою водицей Анну, Одеяльце подоткну. Вспоминать войну не стану. Подышать пойду к окну. Анна в память бабки Анны Анною наречена. На земле от бабки Анны Только карточка одна. Бабка в час великой муки — Хлебца в сумку, деток в руки, А себя не сберегла: Умирала за Уралом, Было бабке двадцать с малым. Чернобровая была. Не дождались Анну деды: Оба деда до Победы Дотрубили в битве той; Только жить им трудно было, Знать, война нутро отбила — Под одной лежат плитой. Есть у Анны мать с отцом — Разве мало? Кашу сварим, Отогреем, отоварим, Не ударим в грязь лицом. Ночь пройдет. В начале дня В ясли сдам свою отраду, Анна вскрикнет, как от яду, Анна вцепится в меня. Не реви, скажу, Анюта, Твое горе не беда, Твоя горькая минута Не оставит и следа. Сделай милость, не реви. Сердца бедного не рви. Возлюби детей и щенков И мы возлюбили детей и кутят — Своих, и приблудных, и всяких, И стало не страшно, что годы летят, Что тает и тает косяк их. На ясельном фронте у Анны успех, У Кесаря новая миска — О, сколько блаженства от малых утех, От мелкого вяка и визга. Лети, наш ковчег, по неверным волнам, Неважно, что грязно и тесно, А важно, что все это нравится нам, Что все это чисто и честно. Качайся, пока океан незлобив, На радость зверюгам и детям! И петь вознамерились мы, возлюбив Друзей, приходящих за этим. И в песню войдя, возлюбили людей. Когда они люди как люди, И весело стало от этих идей В посудине тесной, в каюте. Ведь важно, когда на ладони птенец, Чтоб не было гари и брани. А то, что блаженству приходит конец, Так это мы знали заране. Лирический герой Мне грим не нужен, не нужны гримасы, Я масками стихов не начиню, И самозваный представитель массы — Лирический герой — мне ни к чему. Гомункулус, убогий плод реторты, Кто он такой, чтобы теснить меня! Дурны ли, хороши, мы жизнью терты — Я сам, мои друзья, моя родня. Не он, а я сумел на свет родиться. Он — тип, а я — совсем наоборот. И я его, проныру-проходимца, Не подпущу к понятию «народ». Александр Романов
Утро Домик бакенщика. Утро. По лесам и по стогам всходит солнце. Стая уток к заливным летит лугам. Берег. Лодки остановка. Речка. Камешки на дне. Это утро, как обновка на обычном буднем дне. Небо свежее теплеет. Тишь. Малиновка поет. И никто здесь не болеет. И никто здесь не умрет. * * * Когда эта песня была! Кого, забызаясь, любила? По речке она проплыла, на берег другой — переплыла. За нею плыви и причаль. На голос иди осторожно. Но песня, как облако, вдаль уходит легко и тревожно. Попробуй отстать на пути — и чувство разлуки охватит. Решишься догнать и дойти — ни силы, ни жизни не хватит. Что в песне той! Призрачность снов судьбы отдаленной и дела! Иль отзвуки ласковых слов души, что давно отболела! Не знаю… Но вновь, далека, та песня звучит и поныне. Лежит между нами река с плывущей луной посредине. * * * Приезд мой яркой встречей озари. Сквозь все несостоявшиеся рейсы, к тебе — сквозь сентябри и январи — спешат отполированные рельсы. Игрушечным покажется состав смотрящему издалека на поезд. Невидимым окажется, отстав, смотрящий, что смотрел, не беспокоясь. Написано: «Счастливого пути!» вдоль насыпи кирпичными словами. Как много слов осталось позади. Как много их, таких вот, перед нами! |
