В знаменитом романе Апулея «Метаморфозы» в числе отрицательных персонажей описывается «прескверная» жена мельника, которая «презирая и попирая законы божественных небожителей, исполняя вместо этого пустые и праздные обряды некоей ложной и святотатственной религии, и заносчиво утверждая, что она чтит единого бога, всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело» (IX, 14) [65]. Выражение «ложная и святотатственная религия» (religio mentita sacrilega) очень напоминает то, как греко-римские авторы обычно отзывались о христианстве. Учитывая также упоминание о единобожии, историки находят вполне возможным, что жена мельника была христианкой. Не исключено, впрочем, и то, что она была одной из «предавшихся иудейским обрядам», поскольку, как мы видели, иудейский прозелитизм охватывал тогда практически все социальные слои, и отношение к иудаизму было не менее презрительным, чем к христианству. В следующих главах Апулей подробно описывает козни жены мельника, и вдобавок к пьянству и блуду рассказывает о ее колдовстве и насылании на людей губительных призраков (IX, 15-31). В этом литературном образе присутствуют основные черты типологического портрета нечестивца и святотатца: крайняя распущенность, отсутствие нравственных устоев, природная склонность к злодейству, колдовство и связь с нечистой силой.

Рассказывая о изуверских обычаях и постыдных оргиях христиан, Минуциев Цецилий подчеркивает, что они известны всем и все о них говорят. Нет причин сомневаться, что такие представления были весьма распространены в античном обществе. Во всяком случае, Плиний Младший, занимаясь расследованием обвинений, выдвинутых против христиан, нашел нужным специально отметить, что его следствие не выявило никаких фактов уголовного характера, а вкушаемая христианами пища «обыкновенная и невинная» (Письма, X, 96, 7). Это замечание не имело бы смысла, если бы не ходили упорные слухи о каннибализме и прочих непотребствах в среде христиан.

Что касается принесения в жертву и пожирания младенцев, то здесь на память приходят нередкие обвинения в том же самом евреев, особенно в средневековой Европе. Но и античное общество не знало недостатка в процессах такого рода. В ритуальном заклании некоего аркадского мальчика был обвинен небезызвестный чудотворец конца I в. Аполлоний Тианский (Филострат. Жизнь Аполлония, VII, 20; VIII, 7). То же самое обвинение позже получил Апулей (ок. 125-170 гг.), представший перед судом за мнимое чародейство. «Приноравливаясь к ходячим мнениям и верованиям» обвинители утверждали, что Апулей «заворожил заклинаниями» мальчика-раба, чтобы использовать его в «искупительном таинстве» (Апология, 42; 45). В обоих этих случаях характерно то, что обвинение в человеческих жертвоприношениях сопутствовало и примыкало к обвинению в магии и колдовстве. По господствовавшему в то время представлению, одно по необходимости влекло за собой и другое. И так же как Аполлоний и Апулей в своих оправдательных речах высмеяли подобного рода логику, так же могли поступать и наверное поступали представавшие перед судом христиане. Вообще процесс Аполлония Тианского, как он описан Филостратом, а также защитная «Апология» Апулея дают много важной информации и помогают лучше понять характер процессов, возбуждаемых против христиан.

Церковные историки видят в обвинении христиан в ритуальных убийствах и каннибализме неверно понятое церковное таинство евхаристии – употребление в пищу «крови» и «плоти» Христа. Действительно, Макарий Магнет (IV в.) передает мнение своего «языческого» оппонента о Христовой заповеди «плоти и крови» (Ин 6:54) как о «чудовищной дикости», хуже людоедства жителей осажденной во время войны Потидеи и «Фиестова пиршества» (Апокритикос, III, 15). Обычно немногословный в своих ответах, опровергающий утверждения противника несколькими фразами, Макарий пускается тут в пространные объяснения, возводя, по его словам, «несокрушимую башню против врага, чтобы остаться невредимым от его стрел» (там же, III, 23). Чувствуется чрезвычайная озабоченность Макария последним выпадом оппонента, задевшим его за живое. На нескольких страницах своего труда христианский апологет подробным образом растолковывает мистическую сущность церковной евхаристии, и то, чем она отличается от «физиологической стороны еды». Из этого мы можем заключить, что даже в конце IV века, во времена Макария, все еще продолжались разговоры о мнимом христианском каннибализме.

И все же объяснять обвинение христиан в людоедстве только лишь ошибочной интерпретацией отдельного церковного таинства не следует. Человеческие жертвоприношения бытовали в незапамятные времена как у азиатских, так и у европейских народов. В античную эпоху они были практически изжиты, во всяком случае, не могли уже совершаться легально, поскольку государство сурово пресекало такого рода ритуалы, но даже и тогда сохранялись в некоторых подпольных общинах. Ходили упорные слухи о «кровавых таинствах», совершаемых той или иной религиозной группой, ритуальных убийствах, заклании невинных младенцев, окроплении алтарей человеческой кровью и о прочем в таком духе [66]. О некоторых императорах, осужденных римской историографией, также говорили, что они приносили в жертву мальчиков (Лампридий. Гелиогабал, VIII, 1). Христиане сами не брезговали подобными слухами, особенно, когда речь заходила об их противниках. Евсевий Кесарийский перечисляет эти бесчеловечные обряды в «Евангелических доказательствах», IV, 16, попутно замечая, что митраисты творили их даже во времена Адриана. Те же самые кровавые ритуалы Дионисий Александрийский приписал главе египетских магов, наставнику императора Валериана (Евсевий. Церковная история, VI, 10, 4). Осуждая ересь Монтана, Филастрий не преминул добавить, что он совершал «ужасную мистерию с ребенком» (О ересях, 49). В ритуальных убийствах и гаданиях по человеческим внутренностям церковные писатели обвиняли ненавистного им императора Юлиана (Феодорет. Церковная история, III, 21; 22). А об «еврейских изуверах» (выражение Плутарха в «Застольных беседах», IV, 6, 1) давно уже говорили, что они ежегодно запирают Иерусалимском храме одного грека, откармливают его, затем закалывают и поедают, клянясь при этом «хранить ненависть к эллинам» (Иосиф Флавий. Против Апиона, II, 91-96). Из Античности «кровавый навет» плавно перетек в Средневековье, когда он прочно овладел умами христиан и вылился в еврейские погромы, а затем добрался и до Новейшего времени.

В одном из первых сообщений о христианах, принадлежащем перу Тацита, содержатся довольно загадочные слова: crimine odio humani generis – «уличенные в ненависти к роду человеческому». Человеконенавистничество это оказалось настолько значительным в глазах императорских чиновников, расследовавших причины пожара в Риме в 64 г., равно как в глазах всех столичных жителей, что оно совершенно затмило обвинение христиан в умышленном поджоге, с которого, собственно, и началось дело. «Сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, – пишет Тацит, – а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, скольков ненависти к роду человеческому» (Анналы, XV, 44, 4). Последовавшая затем жестокая расправа постигла христиан главным образом не за поджог, а за их «человеконенавистничество». Вероятно, в связи с этим рассказом Тацита в апологетических сочинениях Тертуллиана указывается, что христиан называют «врагами народа» (hostes populi) или «врагами рода человеческого» (hostes generis humani), когда на самом деле они враги человеческому заблуждению (К народам, I, 17; Апология, XXXVII, 8). Но что именно Тацит имел в виду, говоря о человеконенавистничестве христиан? Такая формулировка обвинения нетипична в антихристианских процессах и не встречается в сочинениях античных авторов, писавших против христиан.