ПОДСНЕЖНИК

Вот и я позавчера, самец, во второе, молодое свое гнездо молочко нес и подснежники. Вошел: тихо, голубо и свято. Спит ребеночек. Она, крупно-белая, в голубой кофте, тетрадки проверяет. А я ее грудью только покормила — час уже как. Вот спит. На! — протягиваю рюмочку букета: перетянуты ниточкой зеленые листики в талии, а кверху — как маленькая грудь высокая: беленькие цветики ротиками (ребеночком думаю) выглядывают

Берет. Вертит в руках, листики ковыряет

Это что

Как что! Не знаешь

Нет

Подснежники

Это и есть подснежники

А ты что, никогда не видела

Нет

Вот что сделано с нашими женщинами! Какого-нибудь Превера знает, а подснежника не знает. Ну и что? Подумаешь, не знаю как называется. Да не в слове дело. Хотя и в слове: ведь цветы-то какими любовнейшими, музыкальнейшими словами из лучших звуковых сочетаний языка — составлены. Так что просто твердить имя цветика можно — как имя любимого. А наши женщины вне этой культуры — на чем росли? На какой жвачке. Ну вот узнала. Хоть теперь надеюсь с помощью Настеньки из тебя женщину сделать: воззвать к задремавшей, затюканной наукой и погребенной. Вот уж ругаться. Да ты понюхай, всоси. Свежестью пахнет. Как они растут

А вот там, где в лесу снег подтает и земля проглянет, под воротником-отворотом, — оттуда и эти беленькие головки подымаются: словно снег еще — снежинка, но уже на зеленом стебельке: не сверху, из холодного космоса павшая, а из земли поднявшаяся — как втора в музыке, которая всегда более низким — грудным, женско-материнским голосом ведется Первый голос — тема, просто идея-луч, а во вторе — зажизневший Но запах какой! Да и запаха нет, а просто словно предвесенний напоенный ветер в ноздри из них исходит, раздвигая их, раздувая — и расширяя мозг и грудь. Запаха, краски нет. Это еще не жизнь, но «хочу жить!» природы, желание жить, потенция жизни — Хорошо говоришь

Замолчали Из угла, где кроватка (слушаем), то писк совсем тонкий, то пук. Как флейта-пикколо и фагот. Ребеночек — ангельский оркестр: музыка сфер. Гулит: бум-бум — то струнные пробуют, настраиваются А когда надсадный, грозный и гневный, требовательный крик во плаче извергнет, — то как тарелки огненно-медно зазвенят на вершине музыки, и уж тогда пук — как литавры и тромбоны. Так хорошо сидеть и слушать спящего или глазеющего. Надо разговаривать с ним. Вон мама моя все время с ним разговаривает. Ну поговори. Не получается. Да на что я свои слова воззвучу? Дай ангельскую звучность подслушать- как сам собой ребеночек звучит. Да это же ангелочек. Не то что такие, как мы, загрязненные. И потом: когда не плачет, а гулит — значит, сам полон, недостачи в звуках не чует. Но надо развивать. Вот давай эти погремушки над ним прицепим. О, оставь! Эти жесткие механические звучанья — жуть, безжизнье. Но надо же контакт с внешним миром налаживать, глаза чтоб в фокус сходились на вещь. Тихо. У подоконника мы. Она нажимает на огненного резинового петушка — из него пронзительный писк. О, опять механический соловей. Молчим. Гляжу на петушка: рыжий, красно-огненный «золотой гребешок». Да он же, его тело и голос, — и есть сам огонь (недаром пожар — «пускать петуха»). И когда утром луч с неба готовится, его снизу возносит ликующее огненное горло твердо пронзает и дыру лучу пробивает. Петух — союз неба и земли в комке, сгусток надземного пространства. Недаром так его нечистая сила бежит, как волки — огня, головни. Звуки ребеночка уже слышатся мне как кудахтанье — верно ведь девочка. А Настенька уж знаешь, как выросла. Сколько ты думаешь сейчас у ней? 55,53 Больше, чем у девятимесячных через три месяца И вообще туз наш — распрекраснейший бутуз

Выросла! — ворчу, и опять горечь и ярость, уже застарелая и въевшаяся, начинает приливать — На вон, — почитай, что Розанов о росте семени, ребеночка и человека написал «В утробной жизни своей младенец, проживая в земных измерениях девять месяцев, в измерениях абсолютных проживает века Абсолютными измерениями мы называем те единственно значащие для всякого измеряемого существа меры, какие проистекают из его собственного существа, величины и количества перемен в нем Земные меры — это меры по явлениям на земле: обернулась земля около оси — сутки, обошла земля около солнца — год Явно, что для утробного младенца, который не видит ни солнца, ни земли, этих мер нет, потому что нет этих, для нас существующих, перемен[74] Для него есть перемены в себе! и вот то, что из маковой росинки он превращается в 7-фунтовое существо, из пузырька в человека — есть как бы биллион лет В первый год жизни ребенок лишь удваивается сосчитаем прогрессирующее удвоение маковой росинки (зачатие) до 7-фунтового веса и объема (роды), и мы получим число «оборотов» этой росинки около себя, число лет ее! Не будет преувеличением сказать, что в утробной жизни своей младенец проживает столько лет, сколько вся природа прожила до его рождения, не менее[75] Но вот он родился Темп развития сейчас же замедляется, но все еще очень быстро: в двенадцать месяцев ребенок удваивается, в следующие двенадцать он увеличивается еще на ½ Так вот, значит, извергнув младенца семимесячным из лона, — ему не дали прожить миллиарды лет. Всего лишь миллион. Известно, что к 7 месяцам ребеночек полностью сложился и просто додерживается в утробе оттого, что там среда благоприятнее. Ну да, значит, природа по глупости и недоразумению до девяти месяцев дитя человечье в утробе содержит. Но ведь установлено, что совершенно нормальные дети. Не изрыгай жаб… Что ни слово, то жаба. «среда», «уста! К этой мысли о разных естественных измерениях времени в отличие от принятых стандартных мы подходили там, где говорилось о полиритмии нашего существа — в связи с тактами сердца, дыхания, еды, питья, менструации, соитии, срока вынашиванья, в отличие от «года» и т д. новлено», «нормальные» Наука тебя твоя переучила!..! А ты подумай, что в подсознании, в подкорке черепа дитяти это довременное извержение! Ведь когда пятилетний малыш переживает удар, ток страха (землетрясение в Ташкенте, например, или бомба войны) — это травма на всю жизнь — глохнут от этого и проч. А тут на два месяца раньше, не готовым — голым в мир брошено. Зато закаленнее будет — к суровым условиям пригоднее. Вот русская логика: на твердость к бедствиям готовить жизнь… Но ведь она, может, всего на стадии земноводного: даже до животного еще в утробе недоразвилась — и вот извергнута. Да это шиз и псих у тебя. Не ведал Розанов, что слово его отцу семимесячного ребенка прочесть достанется. Ну ладно (начинаю смягчаться и отходить). И земноводные тоже имеют право на жизнь. Может, так и надо и предписано нам и ей… Конечно, все я виновата. А в какие условия меня поставил — забыл? (Теперь она начинает ожесточаться и наступать. Ссора супругов — любовный танец, па, фигуры, расхождения и схождения.) Ведь что ты надо мной учинил, как оскорбил!.. Уж завел игру — довел бы до конца: когда б уж родила, и сказал. А то бумажку брачную мне выкинул: на, мол, подавись! а что для тебя она ничего не значит, — и ушел

Да, после регистрации в загсе — она была с животом семимесячным — я не мог переломить ожесточения, и отчужденность нарастала, так что ночь была кошмарной: оба не спали, на разных местах, и, ненавидя, поджидали, пока другой уснет. Наутро она мне:

Давай, чтоб не было фальши, твердо уясним минимум того, что нас связывает, чтобы не предъявлять надежд и претензий, которые другой не сможет осуществить

Ну что ж. Давай. — И подумав, железно и сжато вставил: «С моей стороны меня с тобою связывает вот это (показываю на ее живот), интерес интеллектуальный, до известной степени — сексуальный… Но (собираясь) жить бок о бок с тобой — не могу. А с Б. - могу»

Вот такой был разговор. После которого я уехал к Б. и с облегчением начал там, в своей тарелке, работать, а к ней, на съемную комнату, — наезжать. Ясно, что она, одна, стала паниковать. И в один из приступов паники, решив, что выделения из нее это — воды! и живой уже младенец: вон он, потрогай, как шевелится в животе, — задохнется! — в панике велела мне отвезти себя в роддом — на проверку. Я ей: Давай в Дубну к матери отвезу. Беру на себя — нет у тебя вод никаких. Будешь там как яблочко наливаться. Нет, в Дубне лишь простой роддом. Но ведь рожают же там. А если что? Здесь Институт акушерства… Ну давай — отвезу. Ведь возьмут тебя тут, не выпустят, заанализируют — и два месяца вместо безмятежной жизни и прогулок на воздухе и домашней пищи у матери будешь душиться в палатах, жуткие разговоры об ужасах слушать, больничную жвачку есть — и сама заморишься и заморыша родишь. Давай отвезу. Ну. Нет, надо провериться. И так и вошла в родильный каземат. Там каждый день ее распяливали на кресле — смотрели: не лопнул ли водяной пузырь, лазили руками, теребили — ив итоге вызвали довременные роды. «Вод» же никаких у нее не было — были обычные выделения