- Пенальти за грубую игру! – и, не слушая воплей без вины виноватых, вошла в их штрафную площадку, установила мяч в пяти метрах от ворот, надавав веских подзатыльников мешавшим пацанам, и, не разбегаясь, чтобы не умыкнули резиновый снаряд, вмазала по нему что было силы! Вратари еле успели отвернуться и заслонить руками лица от летящей впереди туфли с острым каблуком, а мяч спокойненько вкатился в ворота. Вот это гол! 4:11! Воодушевлённые успехом викешцы дружно ушли в глухую чрезвычайную массированную оборону – ЧМО, отпихиваясь от оборзевших гавриков, отпинывая мяч на все четыре стороны и умирая от изнеможения. Всем до чёртиков надоел изнуряющий кордефутбол, хотелось лечь и забыть про всё, особенно про неприличный счёт.
Викентий Алексеевич тоже внёс в него посильную лепту, правда, его гол не был решающим, как хотелось, но последним и не в чужие ворота, а в свои. Конечно, так получилось не намеренно, а случайно, от неудачной срезки, но всё равно обидно и стыдно. После этого автогола Валёк остановил игру. Удручённый антигерой, с трудом передвигая задубевшие ноги, поплёлся, опустив голову, к скамейкам, стараясь забыть о своей ложке дёгтя в общую бочку, и даже гаденько радовался, что он не капитан и не исполнительный директор, а рядовой спортсмен, и с него взятки гладки. И плёлся как-то несуразно: правая нога при каждом шаге рефлексивно выдвигалась чуть дальше левой и вывёртывалась внутренней щёчкой вперёд, как при ударе. Когда заметил, то даже испугался: доигрался, идиот, мало того, что мозги вывихнуты, так и ногу вдобавок – рупь пять, три с полтиной.
У скамеек, заваленных одеждой, прямо на затоптанной траве уже валялись живые трупы научных работников с закрытыми глазами и впалыми мертвецкими щеками. У Макса на месте живота обозначился небольшой кратер. Викентий Алексеевич и свой труп осторожно положил рядом, смежил веки и втянул щёки и почувствовал, как от ног приятно отливает скованность, всё тело расслабилось, и он, приподнявшись над землёй, плавно закачался в прохладном воздухе уходящего вечера. Утомлённое солнце нежно прощалось с крышами домов, падая в переулок, и ему на смену уже появились вспыхнувшие фонари. Над всем спортлежбищем густо поднимался потный смог, концентрируясь, оседал мутными каплями на траве, и та, отравленная, скручивалась и увядала. Во всём затемнённом мире царили нега и нирвана.
Если бы не смешки и не шумная возня кучки победителей, из любопытства оставшихся со взрослыми и не имеющих ещё понятия ни о физической, ни, тем более, о моральной усталости. И глухие бормотанья энергичной Земфиры, причитающей над мерно и редко вздымающимся и опадающим кратером.
- Молодцы, мальчики, - похвалила дядей Мамма-мия, нарушив болезненную дремоту. – Вы хотя и проиграли, но победили, - сделала парадоксальный вывод, заставивший зашевелиться проигравших победителей. – Вы победили себя, а это намного труднее и ценнее любого другого выигрыша. – И все стали бодро подниматься на мозолистые зады, кряхтя и отдуваясь. – Да и проигрыш для первого в жизни матча против опытной команды не так уж велик, всего-то 4:8.
- Не 4:8! – наперебой возмутились пацаны. – 15:2 не хотите?
Против такой несовершеннолетней наглости восстали все сидящие дяди, и завязалась ожесточённая перепалка с упоминанием невоспитанности, бессовестности и – сами такие! – закончившаяся, однако, консенсусом: дяди считали, что проиграли со своим счётом, а пацаны, что выиграли со своим. Достигнутое миролюбивое соглашение ещё больше укрепилось после того, как Макс, подёргав левой ноздрёй, проворно подполз к разномастной – белобрысо-брюнетисто-рыжей – троице, над которой украдкой поднимались экономные колечки благоухающего дымка, и шёпотом попросил, предостерегающе приложив вертикально палец к губам:
- Дай закурить!
Белобрысый, не жмотясь, уважил стрелка и выдал попрошайке из новенькой пачки целых две бондихи. Дядя тайком прикурил, блаженно затянулся, прикрыв глаза, медленно выпустил дым через нос и отполз от благодателей, прикрывая ладонью от постороннего женского взгляда драгоценную отраву. Но глазастая Земфира всё равно увидела, приятельски улыбнувшись, а Марья Ивановна не глядела, тактично отвернувшись, чтобы не смущать переодевающихся мужчин. Макс толкнул Циркуля в бок и передал ему зажжённую сигарету вместе с целой. Двух как раз хватило на приличную затяжку всей команды.
- Завтра придёте? – спросил белобрысый, высосав целую сигаретину.
- Обязательно, - обнадёжил новый капитан. – Придём и отыграемся! Трепещите, архаровцы! – Пацаны засмеялись, не веря, и ушли, растаяв в темноте. – Отваливаем! – скомандовал капитан, и все заторопились, чувствуя, как усталость сменяется лёгкостью во всём теле и радостью в душе. Когда собрались, Марья Ивановна, глядя на Викентия Алексеевича, подала дельное предложение:
- Пусть завтра все часов до одиннадцати поработают в библиотеках?
- Пусть, - легко и быстро согласился научный директор, с удовольствием представив, как понежится пару лишних часов в постельке.
- 3 –
Проснулся Викентий Алексеевич, как назло, рано – аж в 7, и, что более всего обидно, сна – ни в одном глазу. Вытянулся на спине и уставился в серый потолок, тяжело вздохнув. Ну, что за паскудная жизнь: когда нестерпимо хочется дрыхнуть – надо вставать, а когда на тебе, спи, пожалуйста – сна нет. Поворочался, уминаясь, посчитал до 99-ти и, решив, что до 100 считать нет смысла, встал. Ого! Ноги-то болят… и вообще словно неживые. Он даже пощупал их – не протезы ли… Мышцы как будто скрутили, да так и оставили. Подсел к столу, благо идти до него от кровати один шаг, налил в объёмистую чашку подзастывшего за ночь в термосе кипятка, всыпал две ложечки с бугром футбольного кофе «Пеле», выпил натощак, взял читанный-перечитанный прошлонедельный «АиФ» и снова улёгся, решив назло рефлексам вылежать до 10-ти, и… уснул. Во второй раз проснулся опять рано – около 9-ти. Вот до чего расхудились руководящие нервишки! Полежал в расстроенных чувствах и в обиде на себя, но делать нечего – надо вставать. Как никогда долго и всласть постоял в тёплом душе, сразу полегчало. Энергично растёр голени и бёдра, с аппетитом позавтракал куском чёрствого батона с залежалой колбасой и бодро, пешочком – знай наших! – потопал на работу.
С остатками бодрости вполз на полусогнутых в пустой институт, приветливо поздоровался с девчатами и Марьей Ивановной, как будто и не было вчера её революционного демарша, и заскользил, выбрасывая правую ногу, в директорский чулан, чтобы начать, наконец, разборку черновых набросков диссертации.
- Тебе звонили, - глухо и безразлично, не поворачивая головы от кульмана, сообщила вслед зам, пом и обе руки директора.
- Кто? – повернулся он в дверях личного кабинета.
- Она.
Коротко и ясно! Бог ты мой! Он совсем запамятовал, что обещал Анне Владимировне быть у неё в институте с утра. Опять придётся повременить с залежавшейся диссертацией, с повышением уровня знаний и стартом к вершинам с повышенной зарплатой. Обречённо вздохнув, он предупредил:
- Я – скоро, - не веря обещанию, и, деланно морщась, двинулся в чужой монастырь на собственную инквизицию. Викентий Алексеевич, обаятельнейший молодой учёный в зрелом возрасте, легко давал и любил давать любые обещания, но очень не любил их выполнять и злился, если его принуждали это делать. Давая, он чувствовал себя богом, выполняя – чёрной карлой.
- Вы стали неуловимым, - лёгким упрёком встретила его Анна Владимировна, - скрываетесь даже от друзей, - чуть улыбнулась, внимательно вглядываясь в утреннее помятое лицо найденного гостя, по-свойски ухватила за локоть и подвела к изящному полированному столику в углу просторного, в сравнении с чуланом Викентия Алексеевича, кабинета, меблированного только самой необходимой мебелью и портретами президентов – государства и академии. На приставной тумбе потусторонним светом завидно мерцал монитор компьютера, и ласкали взгляд два разноцветных телефона и букет красных роз в китайской вазе с синими драконами. На нежных бархатистых лепестках блестели алмазами чистейшей воды капли влаги, и не было ни одного брошенного рулона, ни одного развёрнутого чертежа, ни навала папок с мятыми бумагами, ни свалки книг на подоконниках, вообще – ни одного лишнего листочка ни на столах, ни в просторной корзине, как будто хозяйка бывала здесь редким гостем. Только разместились боком за полированной игрушкой, вошла, будто караулила в замочную скважину, симпатичная девица с псевдогжельским подносиком. Поздоровавшись с гостем, она, заученно улыбаясь со скромно опущенными глазами, выставила на столик две небольшие чашки, миниатюрный кофейник и вазочку с сиротской горсткой вяленых кальмаров, пожелала приятного аппетита и не спеша удалилась, дав возможность Викентию Алексеевичу убедиться, что сзади она очень даже ничего. «Да…» - позавидовал гость, - «умеют же люди обустраиваться, пустить пыль в глаза нужным людям». Ему всегда после таких представительских дохлых жмот-фуршетов нестерпимо хотелось жрать, и он нисколечко не сомневался, что в столе у цветущей, здоровой Анны запрятан приличный кусок колбасы.
