В каком-то смысле, ненавистный Марксу и его последователям порядок обеспечивает — и метафизически, и социально — ад. Маркс восстал против порядка вещей, нашел внутри него то, что, как ему казалось, может этот порядок действительно изменить. Что будет после того, как осуществятся благие изменения? Маркс не мог вообще не задумываться об этом, что-то писал по этому поводу. Но не осмысление посттрансформационных благих перспектив было для него главным, а осуществление трансформаций, избавляющих от зла, которое вполне правомочно было в его эпоху называть адом. Луи Арагон не зря написал нижеследующие строки:

Ведь не он один так писал! Это было способом мыслить и чувствовать, свойственным определенной эпохе, уже более мягкой, нежели эпоха, когда жил Маркс, на которого этот самый социальный ад дышал неслыханным и именно инфернальным злом.

На него дышал, а на нас?

В конце 80-х меня первый раз выпустили в страну западного мира. Страна называлась Великобритания. Было очень интересно все… Например, что советская перестроечная надпись на рекламе автомобилей «Хонда»: «Это — будущее сегодня!» — имела в английском варианте совершенно другой смысл. На правой части рекламного щита было написано future (в будущем), на левой — today (сегодня). А дальше без всякой идеологии перечислялись параметры нынешних и будущих моделей покупаемой машины.

Но больше всего меня поразили лежавшие на улицах унизительно неопрятные люди. Я понял, что это часть культуры, что эти люди должны лежать на Трафальгар-сквер или Пикадилли. И что проходящие мимо должны радоваться, что они не эти люди, а эти люди не они. И почему-то вспомнились стихи Луи Арагона, те самые, которые я только что процитировал.

Социальный ад — это не поэтическая метафора. Это вызов, на который так или иначе надо отвечать. Либо вам нравится, что рядом с вами воют и корчатся ваши ближние, которые отчуждены не от яхт и вилл, а от того, без чего они в принципе не могут осуществлять человеческое предназначение… Либо, повторяю, вам это нравится, либо не нравится. Можно, конечно, сказать, что вам это просто безразлично. Но, как мы помним, если «ты ни холоден, ни горяч»…

Нет, дело не в том, что кто-то безразличен. Дело в том, что есть культура, в которой вопли из социального ада ласкают слух слаще Моцарта…

Было понятно, что стихи Арагона — это одно представление о должном, а унизительно неопрятные люди на тротуарах — это другое представление о должном. Но это именно представление о должном! Я не буду редуцировать это представление, например, к протестантизму как целому. Но, честно говоря, глубокое вчитывание в дантовские строки об аде, констатирующие, что (а) Зодчий был вдохновлен правдой, высшей силой, полнотой всезнанья да еще и первою любовью и (б) ад пребудет с Вечностью наравне, вызывает у меня лично (при всей гениальности строк) очень сложные чувства. А у тебя, читатель?

Ты вправе, конечно, возразить мне, указав на то, что мое исследование посвящено не аду и его метаисторической судьбе, а развитию. И что чрезмерное внимание к частной, изощренно-отвлеченной религиозной проблематике в чем-то ущемляет прерогативы светской части читательской аудитории.

Но мы с тобой, читатель, худо-бедно договорились о том, что светская метафизика не только возможна, но и необходима.

Договорились мы и о том, что только определенная светская метафизика (равно как и метафизика вообще) может быть основой отношения к развитию как к благу.

И о том, что истоки светской метафизики следует искать на религиозной смысловой территории, мы тоже договорились.

Мы вроде бы договорились еще и о том, что накаленность любви к развитию достигает максимума в красной историофильческой (в первом приближении — хилиастической) метафизике. А накаленность ненависти к развитию достигает максимума в черной историофобческой (в первом приближении — гностической) метафизике.

Договорившись обо всем этом, мы не можем ссылками на свою светскость оправдывать отказ от углубления в религиозные традиции. Ибо светскость-то наша метафизическая, то есть уходящая корнями в тотально религиозное прошлое. Кроме того, если часть читательской аудитории вне религий, то другая часть — внутри оных. И интерес, согласись, читатель, представляет только то, что эти две части объединяет, то есть метафизика. Светская ли, религиозная ли, но метафизика.

Мы видим, что метафизика светская (красная, марксистская, неомарксистская, левая, коммунистическая etc.) в разных своих модификациях равно тяготеет к тому, чтобы использовать ад как минимум в виде фундаментальной идеологической метафоры. Проводя зачастую весьма далеко идущие параллели: «Мы, как Христос, выведем народ наш из ада». Это свойственно не только латиноамериканским левым. Там это оформлено в особую теологию — теологию освобождения. Но то же самое продекларировано и европейскими левыми. Приведенный мною пример с Луи Арагоном тут лишь один из возможных.

А наши отечественные традиции? Те, в которых революционер, как мы помним, изображается (на картинах передвижников, и не только) как Христос, беседующий с жандармом Пилатом, и т. д.?

В любом случае — даже очень радикальный революционер, апеллирующий к левой традиции, считает своим врагом ад, а не Бога. И отнюдь не солидаризируется с властелином ада. В силу чего называть этих революционеров «сатанистами» очень странно. Но это ремарка по ходу дела. Главное же в том, что фундаментальное значение метафоры ада (только ли метафоры?) для определенной светской метафизики неоспоримо. Без рассмотрения этой метафизики разговор о судьбах развития если не бессмыслен, то неполон.

А раз так, то надо нам хотя бы в финальной части исследования попытаться рассмотреть «судьбу развития» и «судьбу ада» как две связанные между собою проблемы. Конечно, связи между этими двумя проблемами очень тонкие, опосредованные, неявные. Но они есть. Да, «судьба ада» — проблема метаисторическая. Но мы ведь и судьбу развития рассматривали под метаисторическим углом зрения, говоря о восхождении из Рая на третье или седьмое небо.

Почему бы сейчас, на завершающем, подчеркну еще раз, этапе исследования, не заняться метаисторическим сопряжением двух проблем? Согласись, читатель, это сопряжение может что-то приоткрыть в главном из того, что нас интересует. Конечно, если можно его осуществить в избранном нами диалоговом, то есть не оторванном от современности и политики, ключе. Что уже удалось нам сделать по отношению к другим вопросам, благодаря А.Лоргусу и П.Гайденко.

Но существует ли такая возможность, коль скоро речь идет о столь абстрактном вопросе, как метаисторическая судьба ада, то есть о так называемом апокатастасисе? Да, существует. И я, надеясь на определенный исследовательский результат, позволю себе воспользоваться этой возможностью. В данном случае речь идет о возможности вести особый — позволяющий доуточнить исследуемое — диалог с А. Кураевым. В этом (да и в других) «диалоге на понимание» я хотел бы избежать прямолинейной полемической заостренности. Тем более, что вопрос уж слишком изощрен и абстрактен.

Кроме того, мне весьма созвучны (созвучны, а не чужды!) мысли А.Кураева по поводу развития. Равно как и его готовность обсуждать сложную проблематику. В самом деле, никто, кроме А.Кураева, не рискует соотносить (пусть и достаточно косвенно) в публичных, а не кулуарных дискуссиях проблематику развития с проблемой апокатастасиса. Как тут не выразить благодарности по поводу столь редкого сегодня желания идти на глубину, рисковать интеллектуально и политически.