Шестое. История — это конкуренция. И Дарвин, и Маркс считали конкуренцию (видов, производительных сил, государств) средством выхода из некоего инферно. Средством восхождения. Сильный уничтожает слабого? Во-первых» не сильный, а совершенный. И это ужасно важно… А во-вторых… Да, уничтожает! Иного средства восходить на этапе, именуемом историей, у человечества нет. Отбор совершенного — в основе истории и восхождения как такового.

Седьмое. Совершенство дарит исторический дух. Он вселяется в класс, класс пробуждает народ. Народ, пробуждаясь, дает Форме новое Содержание. Государство как Форма, воспринимая новое Содержание, меняет качество и грозит уничтожением другим государствам, не вобравшим в себя этот самый исторический дух. Смертельная угроза побуждает другие народы подравниваться. Или же — убирает их с исторической сцены.

Маркс в такой же степени не является «добрым дедушкой», в какой не являлся им Ленин. Советские обществоведы сначала создают некие «добрые» фантомы, а потом сами же начинают с ними бороться. Убивал Ленин зайчиков веслом… не убивал… Тьфу, мерзость! Он столько людей (людей, а не зайчиков!) на смерть отправил! И что? Наполеон не убивал? Линкольн не убивал? Тоска зеленая…

Восьмое. Форма, неспособная вместить в себя Историческую Новизну и обновиться, истлевает. Маркс не отдает себе отчета в том, что есть исторические черные дыры, что гибнут цивилизации? Он об этом осведомлен ничуть не хуже, чем Шпенглер.

Девятое. Истлевшие Формы могут рухнуть от самого тления или оказаться сметенными неистлевшими, пусть даже и более примитивными, формами. Маркс знает и о гибнущих цивилизациях, и о темных эпохах вторичного одичания (регресса).

Десятое. Сложные и совершенные Формы (государства) могут истлевать даже быстрее, чем Формы грубые и несовершенные. Чем сложнее — тоньше, гибче — Форма, тем больше она нуждается в историческом обновлении.

Установив подобное, Маркс начинает решать две проблемы — большую и малую. Большая проблема — это судьба Формы. Любой Формы вообще. В том числе и государства. Форма может истлеть… Может обновиться… Что еще она может? Маркс чувствует, что этими двумя возможностями судьба Формы никоим образом не исчерпывается. Но вся современная ему наука просто надрывается, доказывая, что есть только две эти возможности.

Либо Форма получает энергетический допинг, либо она… изнашивается, истлевает, рассыпается, умирает. Это-то и называется «Второй закон термодинамики». А также тепловая смерть, энергетическая смерть и так далее. Ну, а значит, и смерть вообще. Смерть — это умаление жизни. Жизнь — энергийна. Смерть — умаление энергийности и не более.

Маркс, как представитель своего времени, должен был бы низвести судьбу Формы — любой Формы вообще — к двум возможностям.

Возможность № 1 — обновление.

Возможность № 2 — истление.

Но Маркс рассматривает еще одну возможность.

Возможность № 3 — ПРЕВРАЩЕНИЕ.

Да, рассматривая эту возможность, Маркс выходит за пределы всего, что предоставляет ему его время в качестве интеллектуального инструментария. И что?

Представьте себе разум Маркса как суперкомпьютер. Если существо по имени Маркс — это гений, то что из этого вытекает? А то, что данное существо является не пользователем своего суперкомпьютера (он же — мозг), а программистом, способным создавать новый софтвер для своего же суперкомпьютера.

Улавливая что-то новое, гений бросает вызов всему на свете — своему времени, почитаемым им традициям, высшим авторитетам… И, наконец, себе самому. Что может быть для интеллектуала (и ученого, и иного сложного искателя истины) дороже, нежели своя теория, своя система? Но Маркс, улавливая новое, готов бросить вызов и делу своей жизни. Точно так же, как бросили этот вызов Эйнштейн и Фрейд. Маркс бросает этот вызов, осмысливая превращенные формы.

Невероятно интересно наблюдать за тем, как ощупывает гениальный мозг неизвестное ему самому, странное, чуждое… Обычный мозг от этого шарахается. Или гибко уклоняется, обходя препятствия. Гениальный мозг зачаровывается именно неудобным и непонятным. Зачаровывается всем тем, что опасно для его мышления. Мозг может находиться при этом на грани саморазрушения — гению плевать. Лучше это, чем удовлетвориться комфортными ответами. Гений может не понимать природы того странного и опасного, с чем он столкнулся. Но он будет двигаться навстречу этой природе, как рыба на нерест. Предназначение гения и его страсть — все опасное, странное, невероятное, противоестественное. Все то, чего не должно быть.

Обычный человек, погружаясь в это, сходит с ума. Гений сходит с ума тогда, когда этого нет. Он должен жить в среде, несовместимой с обычным, удобным, понятным, комфортным, правильным. В каком-то смысле гений — это мегаошибка, суперошибка. А одновременно и жертва, принесенная на алтарь человечества. Нет этой мега- или суперошибки — нет истории и нет человечества.

Маркс не понимает, как это может быть, чтобы Субстанция, отвергшая исторический дух, самосохранилась. Для Маркса очевидно, что Субстанция, отвергшая исторический дух, должна тлеть. Чуть быстрее или чуть медленнее разлагаться, вовлекая Форму в это разложение. Исторический дух для Маркса синонимичен энергии. А безэнергийность — наращиванию энтропии и тлению.

Превращенная Форма ведет себя не так, как предписывает подобный закон. Она ведет себя странно. Марксу абсолютно непонятно, в силу каких причин может возыметь место подобная странность. Форма лишена исторической энергии, но не истлевает? За счет чего? Маркс убежден, что нет и не может быть того, за счет чего Форма, обесточенная историческим духом, может не истлевать. Но эта его убежденность — входит в противоречие с его же гениальностью. Гений Маркса нашептывает ему, что возможен такой вариант, при котором Форма вместо того, чтобы мирно истлеть, начнет пожирать свое Содержание, покупая себе этим право на другую бытийственность, а точнее, антибытийственность. Маркс прислушивается к тому, что ему нашептывает его гений, и начинает изучать такую войну Формы с собственным Содержанием. Он называет эту войну — превращением.

Но тут мало дать название. Мало даже описать исследуемый парадоксальный феномен. Нужно еще и определить генезис.

Маркс понимает, что Форма не может сама воевать с Содержанием. Ибо на стороне Содержания — энергия, она же исторический дух. Содержание подключено к этому сверхгенератору. И чтобы нечто вторичное давало отпор Содержанию, да еще и побеждало его, нужен сверхгенератор, альтернативный Духу истории. Только такой сверхгенератор — самодостаточный и автономный — способен инициировать войну Формы с собственным Содержанием и ее победу над этим Содержанием. Но подобный, альтернативный духу истории и самодостаточный, сверхгенератор немыслим в рамках любой метафизики повреждения.

А значит, для исследования генезиса превращенных форм Марксу нужна новая метафизика. Он хочет к ней прикоснуться, страстно ищет ее и… и ужасно боится ее найти. Совсем как Фрейд.

Если бы марксизм был только теорией, то, может быть, страстное желание Маркса прильнуть к какому-то метафизическому источнику, позволяющему проникнуть в тайну превращения, тайну войны Формы со своим Содержанием, ничего бы не привнесло в марксизм. Но марксизм — это не только теория. Обсуждать неявную метафизику марксизма — дело рискованное, ибо явной метафизики нет. И я лишь потому иду на риск, что, не рискнув подобным образом, нельзя нащупать третью (не эйнштейновскую и не фрейдовскую) светскую метафизическую трассу. Ту трассу, которая одна лишь только и может указать на что-то, способное утолить невероятный смысловой голод XXI века.

Но, повторяю, присвоение мировоззренческим системам неявного метафизического содержания — дело рискованное. Очень рискованное. В случае с марксизмом оно было бы и вообще безнадежным, если бы не одно обстоятельство. Это обстоятельство, как я уже не раз подчеркивал, пугало и восхищало Поппера, получившего заказ на дискредитацию Маркса и выполнившего этот заказ очень скверно, как и подобает посредственности, которая что ей заказали, то и отрабатывает.