Он и отнесся ко всему происходившему соответственно. Как советский офицер и патриот, он острейшим образом пережил распад СССР и начавшийся демократоидный дурдом. Как человек с российскими державно-западническими убеждениями, он твердо верил, что коммунизм — это красивая, но вредная сказка. Что нужно добиваться нормальности. Что СССР развалился потому, что советские лидеры не дали народу вожделенной для него нормальной жизни. Они не дали! А мы… Мы добьемся этой нормальности, станем нормальной (и великой) державой и войдем в этом качестве в нормальный (и великий) западный мир.

Он в это верил, как офицер, переживший катастрофу конца 80-х. Он в это верил, как начинающий постсоветский менеджер. Он в это верил, как крупный администратор. Он в это верил, как человек, рискнувший всем, давая отпор в Чечне. Он в это верил, как утвердившийся политический лидер. И он выбрал преемника, который верил в то же самое.

С недоумевающей издевкой Путин смотрел на Меркель (чей «генезис» ему, надо полагать, понятен ну уж никак не меньше, чем мне) и «пояснял для недоразвитых»: «Я давно привык к ярлыкам вроде того, что трудно разговаривать с бывшим агентом КГБ. Медведев будет более свободен от того, чтобы доказывать свои либеральные взгляды. Но и он в хорошем смысле такой же русский националист, как и я. Он настоящий патриот и будет самым активным образом отстаивать интересы России на международной арене».

Выбрал же он Медведева потому, что видел в нем два слагаемых, которые ему особо дороги, — державность и западничество. Все, что касается надежности, взаимных личных симпатий, это уже третье. Или, как говорят математики, необходимое, но недостаточное. Достаточным же было именно то, что я назвал. Путин — это офицер конца 80-х годов. У меня есть друзья с подобными же представлениями. И я знаю, что это даже не мировоззрение, а нечто большее. Это глубокая светская вера. Не мешающая ее обладателям быть, например, православными или кем-либо еще. Или же не быть оными.

Я знаю немало людей в гораздо более высоких военных чинах, чем Путин, которые верили именно в это. Я знаю людей из окружения Андропова, которые сочетали глубочайший патриотизм с таким же представлением о нормальном и должном. Ни эти люди, очень близкие к Юрию Владимировичу, ни профессионалы-историки, занятые его личностью, ничего не могут утверждать наверняка. Но поскольку я занимаюсь этим давно, то мне кажется — подчеркиваю, кажется, — что у Ю.Андропова была какая-то затаенная мысль по поводу суперпроекта, основанного на тонком переигрывании противника. Ну, например, мы как бы разоружаемся, чуть-чуть разваливаемся, входим в макросистему противника, а потом оказывается, что мы там главные. А что делать? Не ядерную же войну начинать!

Сколько раз де Голль говорил о Европе от Атлантики до Урала. А нашим — нравилось. Ох, как им это нравилось! Им же говорили — и по-французски» и в переводе — до Урала! А после Урала — что? Политическая Европа кончается? Де Голль же о политической Европе говорил! А государство под названием Россия (СССР или просто Россия) продолжается? Или за Уралом уже начинается Китай?

Потом начались химеры Евразии. Мы объединимся с Европой. Возникнет единая Евразия. Мы «уделаем» Штаты. Станем хозяевами мира. А для начала развалим СССР и хитренько так, нормализовавшись, освободившись от «совкового безумия», в это все запрыгнем.

Запрыгнули?

Я адресую этот вопрос не вороватому быдлу, не любителям роскошных особняков, а серьезным державникам-западникам. Так запрыгнули или нет? Стали частью Евросоюза?.. Вошли в НАТО?.. Вышвырнули американцев из Европы или поделили с ними мир?.. НИЧЕГО ЭТОГО НЕ ПРОИЗОШЛО. И Постцхинвалье — время, когда всем придется признать, что этого не произошло. Классу придется признать. «Базису» то есть. А высшей политической «надстройке» — в первую очередь. Потому что, если она этого не признает и не сделает выводов, ее сдаст класс.

И не надо говорить, что у него нет способов. Способы всегда найдутся. Просто до Цхинвала класс был готов кого-то сдавать, дабы усидеть на двух стульях (державности и западничества). А после Цхинвала можно либо сдать всю «надстройку» целиком и ползти на брюхе к иноземным завоевателям (не будучи уверенными в том, что простят), либо стать адекватными новым вызовам. А они огромны!

СССР был сверхдержавой. Холодная война — это противостояние сверхдержав с разными идеологиями. Не религиями! Когда конфликтуют религии, да еще поднагретые эсхатологическими ожиданиями, то это не холодная война, а конфликт цивилизаций. На языке офицеров, о которых речь, — «фул абзац» (говорю культурно).

Конфликт же идеологий — не ахти какой ужас. Возможна дивергенция идеологий, возможна конвергенция. Есть общая база, есть глубокие расхождения. Возможна разрядка, а возможно нарастание напряженности. И что? Если силы равны, то мир спокоен. Это и называлось Ялтинский мир. Кому-то он не нравился. Но нам-то он почему не нравился? Не нас разгромили и на обломках построили против нас какой-то там мир. Мы этот мир строили! Мы получили в нем больше, чем когда-либо имела Российская империя.

Почему мы этот мир сдали? Нам нужно было рынок внедрять, будь он неладен? Обогащаться нужно было нашей номенклатуре? А что, китайская номенклатура не обогатилась? Не внедрила рынок, сохранив при этом стране все, что та имела, в смысле державности? Или у Андропова не лежали на столе записки о китайском опыте, о том, куда Китай поворачивает после Мао Цзэдуна? Лежали, лежали! Но была какая-то мечта — очень давняя и очень опасная мечта. Мечта «слиться». И невозможно было объяснить, почему нельзя слиться. Невозможно было объяснить, что уже Ленин понял: победи он под Варшавой, и всему конец.

Россия — это альтернативный Запад. Именно Запад и именно альтернативный. Пока она будет — будет так. Когда же ее не будет, то мир рухнет в ходе «войны за русское наследство». Россию даже развалить «культурненько» нельзя: она так устроена. Отдайте китайцам Сибирь — и нет никаких США как сверхдержавы! Все начнут учить иероглифы. Я имею в виду тех, кто останется жив.

На этой историософской проблеме сходили с ума русские цари и советские генсеки. Очень и очень неслабые люди. Наконец, страсть по вхождению в Европу стала настолько сильна, что все политические инстинкты оказались временно подавлены. Я подчеркиваю — временно подавлены.

Не предатели России совершили то, что произошло. Это сделали несколько групп, чьи интересы временно совпали. Лишь одна из групп — «пятая колонна» (эти самые предатели). Вторая группа — расхитители, воры, чревоугодники, обезумевшие от желание иметь еще более роскошную жизнь, чем западные суперэлитарии. Третья (и решающая) группа — западники, воодушевленные любовью к России ничуть не меньше, чем те, кто оказался по другую сторону политического барьера.

В решающий момент все зависело от поведения третьей группы. Она изнутри захватила главные элитные позиции к началу 80-х годов. Так произошло в силу определенных культурных и социальных причин, которые нужно рассматривать отдельно. Здесь же мне важно только то, что это произошло. ГДР сдали не тогда, когда рухнула Берлинская стена. ГДР сдали окончательно где-нибудь в году 1979-м. Я не перепутал год. Не в 89-м, а в 79-м. Какие именно масштабные планы были в голове у Ю.Андропова по части мироустройства… Были ли они вообще… Тут окончательные ответы дать нельзя. А вот по поводу того, когда сдали ГДР, можно нечто утверждать с большей или меньшей достоверностью. И я не с потолка беру этот 1979 год.

Прошло тридцать лет. Тридцать лет мечтаний, интриг, спецпроектов, национальных несчастий, личных катастроф, колоссальных жертв, положенных на алтарь того, чтобы все-таки слиться с Европой, зажить вместе с ней этой еамой «нормальной жизнью».

Постцхинвалье — это время, когда надо подводить черту под давней мечтой. Для многих это страшно болезненно. Потому что эти многие не твари, не циники. Верю, что, во всяком случае, часть из них руководствовалась своими представлениями о национальном благе, а вовсе не желанием похоронить страну, получив в обмен возможность пить вино по тридцать тысяч евро бутылка.