Плащ и шляпу он, как и Саннио, оставил внизу, у лакея, и теперь щеголял роскошным строгим кафтаном с пуговицами из удивительного камня и светлой, туманно-серой камизолой из очень тонкого бейжа. Секретарь, конечно, выглядел несколько скромнее. Из всех украшений — только серебряная цепь, по новой моде пропущенная наискось по груди, но костюм шили лучшие портные столицы, и ткани были выбраны самые дорогие. Серый с голубым отливом — любимый цвет Саннио, — кафтан, антрацитового оттенка камизола. Полный парад. Для чего нужно было так наряжаться, секретарь не знал. Граф Агайрон оказался примерно таким, каким и запомнился по прогулке в королевском парке. Высокий, сухощавый с неприветливым строгим лицом; но почему-то сейчас он Саннио понравился. Странное дело: этот господин в синем кафтане был во всем виноват, если бы не его желание навредить герцогу Гоэллону, не было бы сейчас и беды — и все же он не казался врагом.

— Герцог… — тот же самый слегка скрипучий голос. — Прощу прощения, что вам пришлось ждать, но ваш визит оказался для меня сюрпризом. Хотел бы осведомиться, чем обязан такому удивительному событию. Агайрон сел в кресло напротив; оба главы Старших Родов ухитрялись сидеть на этих палаческих приспособлениях прямо и даже как бы с удовольствием. Секретарю, стоявшему навытяжку за креслом Гоэллона, достались только два коротких взгляда. Первый пробежался по Саннио в первый момент, вторым граф приказал взять из поставца бутылки с бокалами и разлить вино. Все было понятно: одно движение глаз. Наверное, секретарям графа Агайрона было просто служить. Просто… и скучно.

— Вот этим, — Гоэллон протянул графу бело-золотистый футляр. — Патриарх преподнес сюрприз мне, я решил поделиться им с вами, господин первый министр. Граф вытащил письмо, отодвинул подальше от глаз и внимательно прочел. Саннио не отрывал от него взгляд. Агайрон улыбаться не стал. По мере прочтения длинное лицо все вытягивалось и вытягивалось.

— Господин первый советник, я категорически отвергаю всякую связь между моими действиями и решением патриарха.

— Помилуйте, граф, об этом речи не идет. Я пришел к вам за советом, а, возможно, и с просьбой.

— Вы?

— Я. — Секретарь еще не слышал, чтобы Гоэллон говорил подобным тоном, таким голосом. Холодным, словно из-под толщи льда, почти неживым. — Господин первый министр, между нами много разногласий, мы оба знаем это. Но сейчас речь идет о нашей общей потере.

— Герцог?..

— Сколько в ваших жилах крови Литто, Саура и Къела, господин первый министр?

— Благодарю, я понял вас.

— Господин первый министр, позвольте спросить вас, вы понимаете, что держите в руках?

Долгая, долгая пауза. Агайрон держал у губ бокал с вином, густым и темным, но не пил. В другой руке он держал письмо патриарха, смотрел же вдаль. Жесткое кресло, жесткий кафтан, жесткая складка у губ немолодого человека с черными волосами, по вискам тронутыми сединой. Неуютная комната, дующий в спину сквозняк, застывший ледяной фигурой Гоэллон. Саннио стоял за его креслом, и было страшно. Будто за окном начиналась гроза, и комнату накрыло тьмой — но нет, снаружи было светло, стоял ясный зимний день.

— Смертный приговор для троих детей. Для последних потомков трех Старших Родов, — очень просто и тихо наконец сказал граф и прибавил, сделав глоток вина:

— Но знаете ли вы, господин первый советник, что король желает сделать с их землями?

— Отдать под управление принца Элграса, когда тот достигнет совершеннолетия, — ответил Гоэллон.

— Мы равно осведомлены, — Агайрон медленно кивнул, и Саннио подумал, что у графа давным-давно болит голова. Может быть, третий день, а может, и еще дольше.

А лечили его какой-то дрянью, может быть, маслом лаванды. Впрочем, наверняка сам лечился. — Герцог, вы хотите, чтобы я пошел против интересов собственного племянника?

— В интересы вашего племянника входит ранняя смерть? Без опоры на три семьи его ждет именно это.

— Вы так в этом уверены?

— Я знаю север. Его нельзя покорить силой. Его можно только опустошить, чем генерал Меррес и занимается — но он не преуспеет. Он упустил Алви Къела, тот в Тамере. Пока еще в Тамере. Довольно скоро граф Къела вернется, причем во главе армии. Две-три седмицы. Войска кесаря переброшены к озеру Шадра.

— Тамерцы не решатся на кампанию ранней весной!

— Они уже решились. Вы не знали, граф? Вы не знали… — Гоэллон перестал вертеть между пальцами ножку бокала и сделал короткий глоток. — Генералу Мерресу ударят в лоб и в спину.

— Вы знали — и вы молчали! — Агайрон сверкнул глазами почище разъяренной Керо.

— Мой первый доклад вы можете найти в королевской канцелярии. Он был написан в день святой Этель Эллонской, в тот же день отправлен. Более седмицы на доставку уйти не могло.

— Вас даже не было в столице… — граф осекся.

— Верно. Я был куда ближе к месту действия. Мой второй доклад королю был вручен ему на празднованиях Сотворивших. Сразу как только я узнал о договоре в Тамере. Господин первый министр, как вы понимаете, я говорю это не для того, чтобы оправдаться перед вами.

— Я понимаю, герцог, понимаю… но почему?.. — Граф Агайрон явно ничего не слыхал о питье чернил для сохранения бодрости духа. А жаль, ему бы помогло.

— Почему мои доклады остались без внимания, хотите вы спросить? Должно быть, кто-то счел мои сведения ошибочными или лживыми. — Гоэллон резко поставил пустой бокал на столик между креслами. — Кто-то, граф. Вам не кажется, что в последние полгода Собраной управляет господин Кто-то? Вам случайно не известны его имя и титул?

— Я знаю, что это не вы и не я, — бледно улыбнулся граф, и Саннио тревожно подумал: нет, это не головная боль — у него же губы блекло-синие; замечает ли Гоэллон?

— И не герцог Алларэ, тому порукой — мое слово. Впрочем, мы отвлеклись. Если вы заинтересованы в поисках господина Кого-то, я — в вашем полном распоряжении. Но сейчас речь о детях.

— Что я могу сделать?

— Можете — многое. Захотите ли… — Гоэллон повернул голову к Саннио, жестом попросил налить еще вина.

— Кстати, герцог, для чего вы заставили этого юношу присутствовать при нашем разговоре?

— Считайте его моей ходячей совестью. Как известно, я ее лишен, и потому решил завести такое вот воплощение, — рассмеялся Гоэллон. — Я не шучу, это и впрямь моя совесть. А еще он две с половиной девятины прожил бок о бок с Литто, Къела и Саура. Учил их, воспитывал. Это мой последний аргумент. Саннио вздрогнул. От господина, конечно, можно ждать всего, чего угодно — но какой последний аргумент? Что он сможет сказать графу Агайрону? «Пожалейте этих троих, они хорошие, они жить хотят и не думают ни о каких заговорах?». Анекдот выйдет изрядный: да что этому сухому, мыслящему совсем иными категориями человеку до трех подростков? Для него это — члены определенных семей, препятствие на пути, которое уберут по взмаху руки.

— Герцог, ваш последний аргумент изрядно шокирован, — граф еще раз смерил Саннио взглядом и кивнул каким-то своим мыслям. — А если без шуток? Вы так дешево цените его жизнь?

— Напротив. Саннио ничего не понимал. Что он услышал кучу того, за что и благородный человек, не говоря уж о безродном приютском воспитаннике, может оказаться на плахе, напороться на нож в темном переулке или не проснуться поутру, секретарь сообразил уже давно. Зачем Гоэллон взял его с собой, он не знал — и не задумывался о том, пока первый министр не задал прямой вопрос. Взял — и взял; значит, так нужно. Нужен свидетель разговора, например. Граф Агайрон молча согласился на его присутствие. Значит, все в порядке. Но — что значит вот это «напротив»?!

— Я отправлюсь к патриарху, и вместе с ним — к королю, — Агайрон поднялся с кресла — тяжело, опираясь на край стола. — Я буду умолять короля о милосердии, и патриарх присоединит свой голос к моей мольбе.

— Вы так уверены в позиции его святейшества? Разве не он только что отказал этим детям в милосердии? — теперь удивился Гоэллон. Слишком сильно удивился и не смог этого скрыть, а может — и не собирался.